Исповедь художника Тивадара Костка Чонтвари
Привет. Прошло уже более ста лет со дня моей смерти. И я получил все, о чем мечтал — славу и признание, наконец-то обо мне говорят как об одном из величайших художников XX века.
Забавно, да? Я не продал ни одной своей картины, выставки моих работ не имели успеха, меня считали эксцентричным безумцем, шизофреником, а племянники за гроши отдали все мои полотна коллекционеру Гедеону Герлоци, а может, и вовсе выбросили у мастерской. Он сохранил мои работы и передал их во владение Венгерской национальной галереи. Там числится 127 картин, двадцать эскизов, а 25 моих полотен оказались в личных коллекциях. Жаль, что удалось сохранить не все, но и то, что осталось, уже немало.
И все же через полвека после моей смерти наконец-то люди смогли рассмотреть в моем творчестве что-то интересное и самобытное. Талант — странная штука: он вроде бы есть, но для того, чтобы его заметили другие, иногда приходится умереть. А ведь все могло сложиться совершенно иначе… Но давай я расскажу обо всем по порядку.
Меня зовут Тивадар Костка Чонтвари, я родился аптекарем 5 июля 1853 года в маленьком венгерском селении Кишсебен. Ты не ослышался, мне суждено было стать аптекарем, как только я появился на свет. Впрочем, пяти моим братьям была предначертана та же судьба. С сестрой мы общались до конца моих дней. Она — единственная, кто был в конце жизни добр и внимателен ко мне.
Родители заботились о нас и давали все самое лучшее. Отец — его звали Ласло Костка — был врачом и аптекарем, он всегда мечтал, что мы продолжим его дело и будем рядом с ним и матерью. Надо признать, я был очень вредным и строптивым, мой характер доставлял родителям немало волнений и хлопот. Мы с братьями окончили гимназию в городе Унгваре (нынешний Ужгород), я какое-то время работал торговым служащим, потом посещал лекции на факультете права, но мне все казалось, что это не мой путь. И это жутко раздражало и злило меня. Поиски себя не могли продолжаться вечно, поэтому мне пришлось изучить фармакологию, вернуться к отцовскому делу и покорно работать аптекарем. От скуки я регулярно делал наброски всего, что видел вокруг. Так, ничего не значащие зарисовки, которые помогали скоротать время и отвлечься от серых будней.
Расскажу тебе про один случай, который перевернул мою жизнь. Это случилось осенью 1880 г. Посетителей в аптеке не было, и я нарисовал на рецептурном бланке проезжающую мимо телегу, это заметил хозяин аптеки. Уж не знаю, пошутил он тогда или сказал вполне серьезно, но его слова, что сегодня родился настоящий художник, глубоко запали мне в душу. Поэтому я не отправил тот рисунок, как обычно, в мусорное ведро, а сохранил. Я очень много думал об этом, не мог есть и спать, и однажды мне почудился странный голос, который все повторял: «Ты станешь великим художником и превзойдешь самого Рафаэля». При жизни я искренне верил, что это все случилось по-настоящему, было пророческим видением, божественным озарением, а сейчас, спустя годы, я уже не уверен в реальности того, что тогда произошло. Возможно, мое воображение сыграло со мной злую шутку. Но это уже не имеет большого значения.
У меня появилась цель. Как я горел ею! Меня раздражало все вокруг. От меня требовалось приложить очень много усилий, чтобы заработать деньги для осуществления моей мечты, и я сделал это. Больше десяти лет я вкалывал и отказывал себе во всем, чтобы накопить необходимый капитал, у меня появилась своя аптека, которая приносила приличный доход. Когда нужная сумма была на руках, я передал управление аптекой братьям и отправился искать свое счастье в Мюнхен.
Шимона Холлоши — мой первый учитель живописи. У Холлоши в то время учились мастера из Венгрии, Польши, Германии, Швейцарии, Америки, русские художники. Я познакомился с Кузьмой Петровым-Водкиным и Константином Коровиным. Мы рисовали портреты, много портретов. Я не очень любил это занятие, потому что в изображении другого человека от меня требовалось показать его внутренний мир, а я хотел отражать в картинах себя, проявлять индивидуальность. Пытался добиться этого хотя бы за счет нестандартных холстов и изменения композиции. Ты видел портрет старухи, которая чистит яблоки? Это хозяйка дома, где я снимал каморку. Я специально выбрал удлиненный холст и непривычный ракурс. Работа над портретами не доставляла мне истинного удовольствия, но помогла прекрасно отточить академические навыки и мастерство.
Халлоши был неимоверно талантлив. Помимо живописи он очень увлекался музыкой и регулярно играл нам на флейте и виолончели, он научил меня основам рисунка, но свой творческий стиль, как принято сейчас говорить, мне предстояло найти самостоятельно. Поэтому я странствовал, учился, когда представлялась такая возможность, но ни в одной художественной мастерской мне не удалось задержаться надолго. Трудно рисовать по правилам, даже зная их назубок, поэтому я писал свои полотна по велению сердца, такими, какими их видел и мог передать только я.
В 1900 году я взял псевдоним Чонтвари (по-венгерски Костка), чтобы окончательно распрощаться со своим аптекарским прошлым.
Я ограничивал себя во всем — еде, одежде, хорошем жилье. Зато живописи, своей мечте, отдавал все самое лучшее — дорогостоящие холсты, лучшие краски, всего себя. Я никогда не жалел материалов на свои шедевры, сам реставрировал работы, если в этом была необходимость после длительных путешествий.
Ты не представляешь, какое удовольствие писать пейзажи в натуральную величину. Для меня натягивали полотна площадью около 30 квадратных метров. Ты когда-нибудь видел холсты такого размера? А мне довелось на них писать. Я забывал обо всем на свете, когда брал в руки краски и начинал превращать такую громадину в произведение искусства.
А сколько красоты я видел вокруг — пустыни, водопады, птицы и растения, деревья и насекомые! Я бывал в Египте, Палестине, Сирии и Ливане, писал свои работы в Париже и других странах западной Европы.
«Я не рисую красками, я лишь наблюдаю и восхищаюсь мимолетной красотой природы, — писал я тогда в своих дневниках. — Спокойным, глубоким дыханием атмосферы, прекрасной музыкой сущего. Я странствую повсюду в поисках красоты, я вбираю в себя неизмеримость пространства».
Жаль, что мои дневники так и не были изданы — там все мои размышления, чувства и страдания, вся моя жизнь. Любые попытки довериться кому-то, рассказать о том, что меня волнует, воспринимались как бред сумасшедшего, вот и приходилось писать дневники, чтобы хоть кому-то излить душу. Да, меня считали шизофреником, ненормальным. Меня никто не понимал, я был резок и груб, постоянно защищался, чтобы как-то выжить в том недружелюбном мире. Женщины, братья, сестра — никто не разделял моей великой цели. Они не верили и считали меня больным. Да, я болел творчеством, возможно, даже слишком.
Кстати, знание химии и фармакологии помогло мне создать уникальные краски. Заметь — мои полотна до сих пор яркие, насыщенные, как будто светятся изнутри. Особенно удались мне синие и желтые замесы.
Я был талантлив во всем — писал статьи и книги, был пацифистом и много рассуждал о веганстве, вел здоровый образ жизни и изучал все, что попадало в поле моего зрения. У меня было свое мнение по многим вопросам, но те, кто обычно следует за толпой, не любят «других». Меня поднимали на смех и презирали. Ты ведь знаешь, что для того, чтобы услышать кого-то, нужно в первую очередь слушать. А меня слушать не хотели. Я был обречен на одиночество.
Но вернусь к рассказу о своей живописи. В 1902 году я отправился в Неаполь, где написал так популярный сейчас портрет «Старого рыбака». Сейчас искусствоведы считают, что, приложив к нему зеркало, разгадали все ее тайны. Нет, это не так. Присмотрись к рыбаку внимательнее, забудь все, что было сказано об этой картине. Найди то, что я хотел показать.
Каждая моя работа — это мир, каким его видел я. Грустный, странный, яркий и темпераментный, непохожий, полный жизни, света и огня, одиночества и великих стремлений.
Моя непростая жизнь закончилась очень грустно. Последние годы меня мучил жуткий артрит, писать картины становилось все сложнее, зато я смог написать пару книг. Ты наверняка уже слышал о них: «Энергия и искусство, ошибки цивилизованного человека», «Гений. Кто может и кто не может быть гением».
Я мечтал открыть галерею своих работ в Венгрии, а в итоге оказался в общей могиле в Будапеште на кладбище Керепеши, и никто не вспоминал обо мне, пока люди наконец-то не увидели в моих картинах шедевры. Теперь я, наверное, должен гордиться тем, что у меня есть свой памятник, и сами Пабло Пикассо и Марк Шагал восхищались моими работами. Но я все так же чувствую лишь опустошение и одиночество. Великая цель наконец-то сделала меня знаменитым на весь мир, но не принесла счастья.
«Прошли времена, когда со мной то и дело что-нибудь случалось, теперь не происходит ничего, что помогало бы открыть в себе что-либо новое. Теперь я стою перед последней вершиной, она давно ждет меня. Мне предстоит самое тяжелое путешествие в абсолютном одиночестве», — написал я в своем дневнике незадолго до смерти и думаю так до сих пор.
20 июня 1919 года моя жизнь закончилась. И ты нигде не найдешь точной информации, почему — то ли от артрита, то ли от того, что меня жестоко избили, потому что я был никому не нужен — одинок, беден и голоден. Радует одно: через сто лет после моей смерти ученые наконец-то доказали, что я не был шизофреником. И признали меня выдающейся, неординарной личностью. Что ж, лучше поздно, чем никогда…
Я известен на весь мир, мои картины обсуждают и копируют начинающие художники, мной восхищаются. Значит, я прожил свои 65 лет не зря.
