Как один год учёбы может быть равен шести

Знаменитый эксперимент с преподаванием математики, который заставляет пересмотреть наши взгляды на соотношение количества и качества обучения. В 1929 году Фрэнк Бойнтон, руководитель школ в городе Итака (штат Нью-Йорк) отправил своим коллегам по образовательной сфере статью о реформе школьной программы. Её концовка прозвучала почти как вызов. «Мы постоянно обсуждаем, какие предметы нужно добавить в школьное расписание, — писал Бойнтон. — Но ребёнок не может тратить на учёбу всё своё время. Что в таком случае из неё нужно убрать?» «Математику», — спустя месяц уверенно ответил ему Луис Бенезет, который в то время руководил школами в Манчестере (штат Нью-Хемпшир). По его мнению, математика в младших классах только оглупляет школьников. «Я не раз замечал, что единственный результат раннего обучения математике — скука и настоящее усыпление детской способности к умозаключению». — Луис Пол Бенезет Все основные математические навыки могут быть освоены всего за один или два года, а до этого арифметика должна осваиваться через игры, примеры и другие занятия — менее абстрактные и более близкие к детскому мышлению. «Зачем десятилетнему ребёнку знать, как делить в столбик? Всю арифметику можно отложить до седьмого года школьного обучения — потом эту программу за пару лет догонит любой нормальный ученик». К этому времени Бенезет уже 5 лет руководил несколькими школами в Манчестере и заслужил себе не очень хорошую славу: родители и учителя критиковали его за то, что он изгнал практически всю арифметику из школьной программы первых двух с половиной лет обучения. Он был убеждён, что способности к математическому абстрактному мышлению формируются ближе к подростковому возрасту. До этого обучить ребёнка арифметике можно только натаскиванием. Натаскивание отбивает у детей желание иметь дело с цифрами и притупляет их способность к самостоятельному мышлению. Ребёнок может вызубрить правила, но не научится понимать, в чём их смысл. Математика должна входить в жизнь ребёнка постепенно, не через зубрёжку, а через осмысленную деятельность. Бенезет предлагал пересмотреть классическую схему обучения, построенную вокруг трёх «R» (чтение, письмо и счёт — reading, writing and arithmetic). Место арифметики должно занять говорение, рассказывание (reciting). Бенезет был удручён тем, что даже самые умные школьники не умеют рассуждать и грамотно формулировать свои мысли. Что касается арифметики, то они могут усвоить правила, но не владеют элементарной математической логикой (к примеру, не могут объяснить, почему из двух дробей с одинаковым числителем больше будет та, у которой знаменатель меньше). Осенью 1929 года Бенезет приступил к организации своего эксперимента. Он выбрал пять классов (с третьего по пятый год обучения), учителя которых согласились на его требования. Он намеренно выбрал школы, в которых учились дети из необеспеченных семей: их родители, как правило, были эмигрантами и не получили хорошего образования. Если бы такой эксперимент начался в более престижной школе, разразился бы скандал. В качестве компромисса занятия арифметикой были отложены не до седьмого, а до шестого года обучения. До этого школьники осваивали математику через игры и практические занятия, в которых нужно было оперировать датами, расстояниями, временем или деньгами (например, давать друг другу сдачу, или рассчитывать время, которое потребуется на то, чтобы добраться из одного места в другое). Часы, которые раньше отводились на математику, теперь занимали устные занятия, на которых школьники делились своими впечатлениями от прочитанных книг и просмотренных фильмов, обсуждали недавние происшествия и делились какими-то личными историями. Дети, которые до этого угрюмо молчали и не могли связать и двух слов, теперь могли увлеченно рассказывать о том, что было им интересно. «Всего один визит на такой урок — и можно было вдохновиться. Классные комнаты будто бы были пропитаны радостным и свободным настроением. [...] Если раньше дети угрюмо корпели над таблицами умножения, то теперь они действительно стали получать удовольствие от занятий» Результаты стали заметны уже через 8 месяцев. Когда исследователи приходили к четвероклассникам, которые учились по традиционной программе, и спрашивали их, что они сейчас читают, то единственная реакция, на которую можно было рассчитывать — это растерянность и апатия («в одном классе я не обнаружил ни одного ребёнка, который сознался бы в приверженности к греху чтения» — писал Бенезет). Теперь всё было по-другому: не хватило бы и целого занятия, чтобы каждый поделился своими мыслями и впечатлениями. С математикой всё было ещё интереснее. В 1936 году эксперимент завершился. Его результаты Бенезет подробно изложил в статье из трёх частей, которая была опубликована в Journal of the National Education Association. И они заслуживают того, чтобы вспомнить об этом сейчас, несколько десятков лет спустя. К шестому классу дети из экспериментальной группы хуже справлялись с арифметическими тестами, чем школьники из контрольной группы, которые продолжали учиться по стандартной программе. Но всего через год они уже сравнялись по своим результатам. Более того, некоторые задачи давались им намного легче. Бенезет показал: первоначальные математические умения, которые дети осваивают на практике, легко трансформируются в реальное владение математической логикой. Дети, которые не тратили шесть лет на математику, всего за один год догнали своих ровесников. Это становится ещё более удивительным, если учесть, что школьники из экспериментальной группы Бенезета происходили из не самых благополучных семей и вряд ли могли рассчитывать на помощь с учёбой за пределами класса. Дети из маргинальных социальных групп, как правило, учатся хуже всего потому, что образование не имеет почти никакой ценности в той среде, где они растут. В эксперименте Бенезета всё было наоборот. Когда Бенезет проверял результаты своего исследования, он давал ученикам задачи наподобие следующей: Расстояние от Бостона до Портлэнда по воде — 120 километров. Три парохода одновременно вышли из Бостона в Портлэнд. Первый добрался до пункта назначения за 10 часов, второй — за 12, третий — за 15. Спустя какое время все три парохода оказались в Портлэнде? Это может показаться странным, но в 9 классе только 6 из 29 учеников успешно справились с этой задачей. А дети, которые учились по системе Бенезета, всегда давали верный ответ ещё во втором классе. В своих публикациях Бенезет не приводит примеры неверных ответов, но мы можем себе представить, каковы они были, если обратимся к исследованию 1988 года. Учеников первого и второго класса просили найти решение для задач следующего типа: На корабле есть 26 овец и 10 баранов. Сколько лет капитану корабля? 67 учеников из 97 «решили» задачку, просто складывая 26 и 10. Дети усвоили, что математика — это когда нужно что-то делать с цифрами, но обычная школьная программа не дала им понять, какой смысл в этих действиях. И самое печальное, что к старшим классам эта тенденция часто только усиливается. Если эксперимент Бенезета был проведён корректно (а в его основных результатах нет почти никаких сомнений), то он многое говорит нам о том, что не так с формальной системой школьного обучения. Сложно удержаться от соблазна и не распространить те выводы, которые он получил в случае с математикой, и на другие предметы. Как писал Бертран Рассел, люди не рождаются глупыми. Они рождаются невежественными, а глупыми их делает образование. Этот небольшой эпизод из истории экспериментальной педагогики ещё раз говорит нам о том, как можно перестроить систему обучения, чтобы она соответствовала реальным способностям каждого ребёнка; чтобы образование не сводилось к натаскиванию, а превратилось в воспитание мышления. Но для всех этих проблем и так уже предлагалось множество решений. Проблема, как всегда, в том, чтобы их использовать.

Любовь к абсурду: почему мозг без ума от странностей, диссонансов и несоответствий

Профессор когнитивных наук Карлтонского университета Джим Дэвис о том, почему наш мозг любит все необычное и непонятное, а шаблоны в искусстве и жизни быстро наскучивают, какие эволюционные механизмы привели к этому и почему именно люди с высокой «открытостью к опыту» ценят искусство абсурда — с большим количеством странностей, диссонансов и несоответствий. – А вот я, – заявил Петропавел, – благодарен каждому, кто готов объяснить мне хоть что-то – все равно что. – Бедный! – сказало оно. – Наверное, Вы ничего-ничего не знаете, а стремитесь к тому, чтобы знать всё. Я встречалось с такими – всегда хотелось надавать им каких-нибудь детских книжек... или по морде. Мокрой сетью. Книжек у меня при себе нет, а вот... Хотите по морде? – Евгений Клюев, «Между двух стульев. Книга с тмином». Некоторые виды искусства имеют глубокий смысл. Если мы посмотрим на картину или фотографию с великолепным видом, его красота будет ощущаться человеком, как натуральная. Причина этого заключается в том, что пейзажи, которые люди, как правило, любят, соответствуют видам мест, которые использовались нашими предками для разбивки своих лагерей: возвышенные, с видом на воду, дикую природу и разнообразную флору, особенно цветы и фруктовые деревья. Но есть много менее простых известных произведений искусства, которые также приносят нам удовольствие. Музыка, например, может создавать шаблоны, к которым затем добавляется что-то необычное, например, «блюзовая нота» в джазе, что закрепляется как норма позже. Многое из того, что делает музыку приятной, связано с созданием и разрешением напряженности. В детективных историях путаница случившегося окончательно разрешается в конце, когда обнаруживается убийца, и все непонятные сюжетные линии разрешаются. Так же пишутся научные статьи: они начинаются с тайны, а к концу работы предлагают потенциальное решение. В поэтических строчках часто смысл преднамеренно затемняется и исследования показывают, что это работает — разные читатели поэзии могут иметь совершенно разные интерпретации одного и того же стихотворения, часто основанные на личных ассоциациях из их собственных жизней. Неудивительно, что люди находят для себя убедительные смыслы, имеющие отношение к их собственным жизням, которые они сами же генерируют. Подобный эффект возникает и при интерпретации священных текстов. Но есть примеры очень абсурдных, казалось бы, бессмысленных произведений искусства, которые пользуются непреходящей популярностью. Именно они относятся к «Абсурдизму», искусство которого не дает логичных решений для разного рода запутанностей, и мало шансов на то, что публика когда-нибудь сможет их разрешить. Только с помощью геракловых усилий мы можем придумывать собственные своеобразные интерпретации, но часто без всякой уверенности, что их толкование может быть единственно правильным. В литературе абсурдизма тот факт, что его невозможно понять, — это краеугольный камень, передающий сообщение о бессмысленности жизни. Изредка выпускаются полнометражные абсурдистские фильмы, такие как «Кремастер» Мэтью Барни, но гораздо чаще наиболее абсурдные пьесы довольно коротки, так как людям просто не хватает запаса внимания, чтобы смотреть часы непонятного контента. Я помню, когда я руководил театральной компанией в Атланте, большинство пьес были логичными историями, с участием целеустремленных героев, конфликтом, кульминаций и развязкой. Но когда появились 11-минутные постановки, все сумасшедшие вещи полезли наружу. Мы можем видеть это в большем масштабе на примере музыкальных видео. С таким коротким временным интервалом режиссеры могут создавать нечто намного более дикое. Этот диапазон смысла в искусстве имеет соответствующие области нейронной обработки. Оказывается, вещи, которые приносят нам удовольствие, находятся в приятной точке между узнаваемыми паттернами и несоответствиями. Слишком много чего-то одного из них для нас просто скучно. Слишком много шаблонных решений, и мы чувствуем, что нам больше нечего от них получить, слишком много необычного, и мы теряем надежду найти лежащий в основе этого паттерн. Похоже, в мозге поиск и нахождение паттернов связаны с системой удовольствия (активацией опиоидных рецепторов), а стремление понять несоответствие происходит от активации мотивации и управляющей системы (дофаминергической). Желание иметь дело с явлениями, которые мы не понимаем, проистекает из эволюционной необходимости, согласно которой мы должны искать и изучать новые вещи о мире, а не разбираться во всем сразу же после рождения. Именно этот механизм и создал когда-то мозг, нацеленный на обучение. Несмотря на то, что мы все любопытные существа, мы отличаемся друг от друга тем, насколько нам нравятся несоответствия — люди с высокой «открытостью к опыту», одним из так называемых «больших пяти личностных качеств», склонны предпочитать искусство с большим количеством странностей, диссонансов и несоответствий. Наше врожденное ненасытное любопытство, стремление искать то, что мы не понимаем, и даже бороться с ним, объясняет привлекательность абсурда: от кукольных представлений до пьес Эжена Ионеско. Любовь к абсурду, которая сочетается с нашим желанием понять все, помогает охарактеризовать и то, кем мы являемся.

Дети видят — дети повторяют

Короткий ролик о важности примера взрослых в воспитании детей.

Драка подушками со случайным прохожим

Просто поднимает настроение!

20 высказываний Умберто Эко

Умберто Эко любил говорить, что писатель — это его временная работа. «Я философ. Рассказы пишу только по выходным», — признавался Эко. Тем не менее его романы становились настоящим событием и сейчас окончательно переходят в разряд классики. Говоря о чем угодно, ты делаешь это реальным. Когда вы довольствуетесь следованию за правилами, улетучивается всякая острота, всякое вдохновение. Все всегда рождаются не под своей звездой, и единственный способ жить по-человечески — это ежедневно корректировать свой гороскоп. Добро и зло... что добро для одних — зло для других. Но и в волшебных сказках тоже разница между феей и ведьмой — это вопрос возраста и внешности. ...Каждый жалуется на свои обстоятельства. У кого что есть, тот на то и жалуется. Ничто так не подбадривает струсившего, как трусость другого человека. Что за издевательство, жить в изгнании, куда никто тебя не гнал. Нет большей несправедливости, нежели наказание праведного, ибо последнему грешнику, друзья, прощают последнее греходеяние, а праведному не прощают и первого. Опыт показывает, что человек, ни о чем не жалеющий, не испытывает желания стать лучше. Ничто не порождает столько толкований, как бессмыслица. Чужая глупость никогда не уменьшит твою. Люди не любят тех, кто лжет по мелочам, и боготворят поэтов, которые лгут только в самом главном. Быть образованным еще не значит быть умным. Нет. Но сегодня все хотят быть услышанными и в некоторых случаях неизбежно выставляют свою глупость напоказ. Так что можно сказать, раньше глупость не афишировала себя, а в наше время она бунтует. Помните, что сплошь и рядом по закону нам что-то причитается, а мы не получаем, потому что не попросили. Природа не линейна, природе безразлично время. Время — изобретение Запада. Выдумывание новых миров в конечном счете приводит к изменению нашего. Люди очень быстро устают от простых вещей. Будьте скромны и осторожны до тех пор, пока не настанет час открыть рот. Но, открыв его, говорите уверенно и гордо. Иногда достаточно произнести несколько бессмысленных слов, чтобы войти в историю. Я понял это сегодня вечером: необходимо, чтобы автор умер, для того чтобы читатель открыл для себя истину.

Неграмотные писатели

Мы живем в стране, где грамотность считается одним из главных достоинств интеллигентного человека. А что делать тем, кто очень хочет, но просто не может писать грамотно? Не расстраивайтесь, вы не одиноки, многие талантливые и даже гениальные люди делали орфографические ошибки, но это никак не сказалось на их судьбе. Александр Пушкин Много сказано о том, что ныне существующая орфографическая норма в русском языке сформировалась достаточно поздно и что к поэтам и писателям XIX века претензий быть не может. И все-таки некоторые правила существовали, как и люди, которые с удовольствием их нарушали. Так Пушкин, считающийся создателем современного русского языка, весьма вольно обращался с окончаниями. В «Евгении Онегине», например, он пишет о семинаристе в «желтой шале», а в «Дубровском» о маленьком человеке во «фризовой шинеле». Пушкин спокойно мог написать «селы» и «бревны», вместо «села» и «бревна», а также «серебряной» вместо «серебряный». Лингвист и литературовед Григорий Винокур объяснял это тем, что языковое сознание поэта было крепко связано с народными говорами. Однако ошибка есть ошибка, как ее ни назови. Ганс Христиан Андерсен Андерсен вообще был человеком противоречивым. Знаменитый сказочник, собственные произведения для самых маленьких он не любил и гордился только пьесами и романами. Он много сделал для детской литературы, однако самих детей терпеть не мог и старался держаться от них подальше. Сочинителем Андерсен был отменным, но до конца жизни писал с ошибками. Была ли у него дислексия или это последствие плохого образования, сегодня сказать сложно. Однако мы точно знаем, что писатель тратил немалые деньги на вычитку и корректуру своих текстов. Льюис Кэрролл Не менее парадоксальным, чем знаменитый датский сказочник, был и его младший современник, англичанин Чарльз Лютвидж Доджсон, вошедший в историю под псевдонимом «Льюис Кэрролл». Математик, логик, философ, богослов и фотограф (sic!), он создал одну из самых странных и сюрреалистических сказок в истории литературы. Однако при всех своих талантах, автор «Алисы в Стране чудес» постоянно писал с ошибками, что не подобало джентльмену викторианской эпохи. Впрочем, сам он от этого нисколько не страдал. Джейн Остен Первая ласточка реализма, блестящий сатирик и одна из самых известных английских писательниц, Джейн Остен также недостаточно хорошо освоила грамоту. И если биографы Кэрролла говорят о дислексии писателя, то в случае с автором «Гордости и предубеждения»никаких данных о ее особенностях восприятия текста нет. Она не могла обойтись без постоянной помощи корректоров, которые, на ее удачу, всегда находились. Владимир Маяковский В мемуарах поэт вспоминал о публикации своих произведений: «Напечатал „Флейту позвоночника“ и „Облако“. Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек. С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже». Увы, ненависть к точкам у него появилась задолго до того, как «Флейта» и «Облако» увидели свет. Литературоведы уверены, что у Маяковского была дислексия и он просто не понимал, куда ставить знаки препинания. После 1916 года их расставлял Осип Брик, а до знакомства с Осипом и Лилей поэту помогали друзья (например, футурист Давид Бурлюк). Несмотря на сложности, которые ему приходилось преодолевать, Маяковский, как никто другой, чувствовал ритм текста. Возможно, благодаря неспособности поэта освоить пунктуацию, родилась его знаменитая стихотворная «лесенка». Агата Кристи Той же особенностью, что и у Маяковского, обладала Агата Кристи. Королева детективов могла придумывать интереснейшие истории, но записывала их с ошибками. Помешало ли ей это? Конечно же, нет. По популярности ее книги сравнивают со сборниками пьес Шекспира, который, впрочем, сам записывал свое имя всегда по-разному. Эрнест Хемингуэй В отличие от Агаты Кристи, Хемингуэй не был дислексиком, он просто считал, что вычитывать его рукописи — работа редакторов и корректоров, а сам же он — творец, который может себе позволить написать вместо moving (движение) странное слово moveing.

10 лучших переводных романов. Номинанты премии «Ясная Поляна» 2018

1. Чимаманда Адичи «Американха» Третий роман нигерийского прозаика Чимаманды Нгози Адичи, уже завоевавшей не одну литературную награду за предыдущие свои книги, - самый масштабный и по времени, и по географии действия, и по диапазону идей и проблем, которые Адичи смогла мастерски и увлекательно охватить. Роман о том, что чувствует образованный человек "второго мира", оказавшись в США или в Лондоне, про то, что ждет его дома, если он решит вернуться. Еще подростками Ифемелу и Обинзе влюбились, и дела им не было до диктатуры в родной стране, до зловещей атмосферы всеобщей подавленности и страха. Но, закончив школу, красавица Ифемелу уехала учиться в Америку, где ее ждал новый мир, полный как радостей, так и незнакомых проблем. Она постепенно осваивается в этой стране, добивается успеха и терпит неудачи, заводит отношения и теряет их, и дом ей кажется все более далеким. Рассудительный Обинзе из профессорской семьи собирался последовать за любимой, но события 11 сентября поставили крест на его планах перебраться в Америку. Он оказывается в Лондоне, где ведет опасную жизнь нелегала. Годы идут, и вот уже Обинзе - богатый человек, живет в родной стране, где его ценят и уважают. А Ифемелу стала успешной журналисткой, ее блог о жизни иммигрантки в Америке чрезвычайно популярен. Казалось бы, у обоих все хорошо, но это только начало… 2. Хан Ган «Вегетарианка» Кроткой и полностью подчиненной своему мужу Ёнхе снятся жестокие, кровавые и тревожные сны, так или иначе связанные с сырым мясом. Она принимает решение стать вегетарианкой, и это приводит в бешенство и мужа, и отца девушки, запуская цепь необратимых событий, имеющих далеко идущие последствия, которые никто из героев не мог даже предположить. В то же время мужа сестры Ёнхе преследует видение - любовная сцена между мужчиной и женщиной, чьи тела сплошь разрисованы цветами. Вскоре он понимает, что в образе мужчины видит себя, а в образе этой женщины может представить только Ёнхе. В романе три части и три рассказчика: муж Ёнхе, муж ее сестры и сама ее сестра. Каждый из них по-своему оценивает происходящее с героиней, но никто уже не может остановить стремительную метаморфозу ее души. 3. Амос Оз «Фима» Фима живет в Иерусалиме, но всю жизнь его не покидает ощущение, что он должен находиться где-то в другом месте. В жизни Фимы хватало и тайных любовных отношений, и нетривиальных идей, в молодости с ним связывали большие надежды - его дебютный сборник стихов стал громким событием. Но Фима предпочитал размышлять об устройстве мира и о том, как и он сам, и его страна затерялись в лабиринтах мироздания. Его всегда снедала тоска - разнообразная, непреходящая. И вот ему уже перевалило за пятый десяток, Фима обитает в ветхой квартирке, борется с бытовыми неурядицами, барахтается в паутине любовных томлений и работает администратором в гинекологическом кабинете. Его любят все, но и выносят с трудом его тоже все. Он тот, кто позволил мечтам и фантазиям победить реальность. Яичница у него всегда подгорает, бутерброд падает вниз вареньем, мертвый таракан читает ему экзистенциальные нотации, а приход маляров видится апокалипсисом. Но в хаосе Фиминой жизни неярко, однако уверенно и стойко мерцает светлячок. Надежды? Любви? Мудрости? Кто знает. Амос Оз выписывает портрет человека и поколения, способных на удивительные мечты, но так в мечтах и застрявших. Это один из самых "русских" романов израильского классика, в котором отчетливо угадываются тени Гоголя и Чехова, а за суетливым Фимой явственно проступает Обломов. 4. Джонатан Фоер «Вот я» Новый роман Фоера ждали более десяти лет. "Вот я" - масштабное эпическое повествование, книга, явно претендующая на звание большого американского романа. Российский читатель обязательно вспомнит всем известную цитату из "Анны Карениной" - "каждая семья несчастлива по-своему". Для героев романа "Вот я", Джейкоба и Джулии, полжизни проживших в браке и родивших трех сыновей, разлад воспринимается не просто как несчастье - как конец света. Частная трагедия усугубляется трагедией глобальной - сильное землетрясение на Ближнем Востоке ведет к нарастанию военного конфликта. Рвется связь времен и связь между людьми — одиночество ощущается с доселе невиданной остротой, каждый оказывается наедине со своими страхами. Отныне героям придется посмотреть на свою жизнь по-новому и увидеть зазор - между жизнью желаемой и жизнью проживаемой. 5. Филипп Майер «Американская ржавчина» Роман о потерянной американской мечте и современном отчаянии, о дружбе и верности, о любви, что вырастает из обломков разрушенной жизни. Филипп Майер разворачивает свою историю на фоне щемяще-прекрасных пейзажей Пенсильвании, в которые вписаны ржавеющие остатки былой индустриальной мощи. Айзек, слывший в школе вундеркиндом, застрял в родном городке из-за отца-инвалида. Его друг Поу, атлет с большим спортивным будущим, также не спешит уезжать. Их словно разъедает ржа, которая поглотила и бывшие сталелитейные заводы, и сам город, и окрестные фермы. Дикая и прекрасная природа шаг за шагом отвоевывает у человека созданный им мир. Друзья все еще уверены, что вырвутся из мира ржавеющих заводов и заброшенных домов - туда, где происходит реальная жизнь. Но роковое происшествие взрывает депрессивную, сонную элегию, в которой пребывают герои, и Айзеку с Поу предстоит пройти невероятное испытание на стойкость, преданность и благородство. "Американская ржавчина" - написанная в "эпохальном" стиле сага о современной Америке, книга Филиппа Майера вызывает в памяти романы Фолкнера и Стейнбека. Это история о неуверенности в себе и в стране, о мрачной реальности, превозмочь которую можно лишь на очень личном уровне. 6. Бото Штраус «Она/Он» Сборник рассказов Бото Штрауса "Она/Он" - это книга о современных мужчинах, женщинах и их отношениях. Книгу подготовил швейцарский писатель и драматург Томас Хюрлиман. Она состоит из 35-ти историй объемом от пары абзацев до нескольких десятков страниц. Книга начинается и завершается отрывками из рассказа "Книжная фея", в котором идет речь об отношениях рассказчика с Гермецией - "книжной феей": она старается вернуть его из чтения в реальность. Томас Хюрлиман о героях Штрауса: "В них есть нечто аллегорическое, словно они происходят из барочного театра, и вневременное; но наряду с этим они несут в себе фенотип современных людей, вечно вовлеченных в какие-то отношения, возносящихся над краем пропасти, устрашенных тенью надежд, обреченных, одиноких, - и вот все они выходят на пустую сцену со своими монологами: идущая навстречу, бедняга-хвастун, обманутая, простодушный, детоненавистник, страдающая бессонницей". 7. Маргарет Этвуд «Каменная подстилка» Новая книга от лауреата Букеровской премии Маргарет Этвуд. Девять связанных между собой колдовских исто-рий-«сказов», и каждая из них фантасмагоричнее другой. Этвуд из тех писателей, от которых не только в каждой книге — в каждом рассказе — ждешь подвоха. Притча о «ссохшемся» женихе оборачивается реалистичным расска­зом о сильной любви. Укорененный в реальности рассказ о забастовке в больнице, того и гляди, закончится концом света. Автор «ужастиков» уже сам не уверен, пишет ли он хоррор — или живет в нем. Этвуд поражает смелыми выдумками и черным юмором со щепоткой иронии. 8. Селеста Инг «Все, чего я не сказала» Лидия мертва. Но они пока не знают. 3 мая 1977 года, половина седьмого утра, никто не знает ничего, кроме безобиднейшего факта: Лидия опаздывает к завтраку… Так начинается (и заканчивается) история очередной Лоры Палмер - семейная история ложных надежд и умолчания. 9. Амос Оз «Иуда» Зима 1959/1960, Иерусалим. Вечный студент Шмуэль Аш, добродушный и романтичный увалень, не знает, чего хочет от жизни. Однажды на доске объявлений он видит загадочное объявление о непыльной работе для студента-гуманитария. Заинтригованный Шмуэль отправляется в старый иерусалимский район. В ветхом и древнем, как сам город, доме живет интеллектуал Гершом Валд, ему требуется человек, с которым он бы мог вести беседы и споры. Взамен Шмуэлю предлагается кров, стол и скромное пособие. В доме также обитает Аталия, загадочная красавица, поражающая своей ледяной отрешенностью. Старика Валда и Аталию явно связывает какая-то тайна, прошлое, в котором достаточно секретов. Шмуэль, часами беседует со стариком, робеет перед таинственной Аталией и все больше увлекается темой предательства, на которую то и дело сворачивают философские споры. Ему не дают покоя загадки, связанные с этой женщиной, и, все глубже погружаясь в почти детективное расследование, он узнает невероятную и страшную историю Аталии и Валда. Новый роман израильского классика Амоса Оза - о предательстве и его сути, о темной стороне еврейско-христианских отношений, наложивших печать и на современную арабо-еврейскую историю. Нежная, мягко-ироничная проза Амоса Оза полна внутреннего напряжения, она погружает в таинственную атмосферу давно исчезнувшего старого Иерусалима. Это очень личный роман писателя, в котором особенно емко отразились его философские, политические, религиозные взгляды - сложная, красивая и загадочная историю о том, как в любом человеке, независимо от вероисповедания и политических взглядов, темное всегда сочетается со светлым. 10. Кадзуо Исигуро «Погребенный великан» Каждое произведение Кадзуо Исигуро — событие в мировой литературе. Его романы переведены более чем на сорок языков. Тиражи книг «Остаток дня» и «Не отпускай меня» составили свыше миллиона экземпляров. «Погребенный великан» — роман необычный, завораживающий. Автор переносит нас в Средневековую Англию, когда бритты воевали с саксами, а землю окутывала хмарь, заставляющая забывать только что прожитый час так же быстро, как утро, прожитое много лет назад. Пожилая пара, Аксель и Беатриса, покидают свою деревушку и отправляются в полное опасностей путешествие — они хотят найти сына, которого не видели уже много лет. Исигуро рассказывает историю о памяти и забвении, о мести и войне, о любви и прощении. Но главное — о людях, о том, как все мы по большому счету одиноки.

Правда ли, что раньше люди считали землю плоской?

Существует мнение, будто в Античности и Средневековье люди считали, что Земля плоская. Тех же смельчаков, которые рисковали высказывать другую точку зрения, инквизиция немедленно сжигала на кострах. Неужели люди действительно находились в столь сильном заблуждении, или разговоры о том, что в древности люди считали землю плоской — всего лишь миф? Переломным моментом в осознании того, что Земля имеет форму шара, считается начало эпохи Великих географических открытий, когда Христофор Колумб в 1492 году открыл Америку. Это интересно: для современной науки уже давно не секрет, что Колумб был не первым европейцем, ступившим на Американский континент. Задолго до конца 15 века Америку посещали викинги. Подробнее в статье «Л`Анс-о-Медоуз — поселение викингов в Америке». Но могло ли быть так, что до 15 века люди не только предполагали шарообразную форму Земли, но и были уверены, что их мир — круглый? Для тех, кто знаком с античными учеными, не станет открытием, что Пифагор — один из самых известных и авторитетных философов Древней Греции, к мнению которого прислушивалось большинство жителей — ещё в 6 веке до н.э. был уверен в сферической форме Земли. Неудивительно, что эта мысль пришла в голову именно грекам — превосходным мореплавателям и путешественникам. Во время своих странствий они отмечали, что при южном направлении их движения созвездия поднимались выше, а такой эффект был бы возможен при движении по окружности. Провожая корабли, стоящие на берегу люди неоднократно замечали, как судно постепенно удалялось к горизонту, а затем резко исчезало почти на самой границе, что тоже указывало на шарообразную форму мира. Но самым большим доказательством являлись лунные затмения, когда на поверхности нашего спутника можно было наблюдать круглую тень от Земли. Некоторые античные ученые даже пытались вычислить окружность планеты. Самым известным из них был греческий математик Эрастофен (276 до н.э. — 194 до н.э.), который подсчитал окружность планеты, как длину 252 000 стадионов. В те времена ещё не существовало общепринятых единиц измерения расстояния, поэтому ученому пришлось взять за основу стадионы, на которых проходили спортивные соревнования. Удивительно, но Эрастофен провел исключительно точные для своего времени вычисления. В зависимости от того, какой тип стадиона — египетский или греческий — он использовал в своих вычислениях, погрешность полученных данных составляет от 16% до 1%! Позже знаменитый римский ученый Птолемей поддерживал идею о том, что Земля имеет шарообразную форму. Птолемей даже трудился над введением в обиход параметров, которые напоминают современные широту и долготу. Итак, можно утверждать, что античные люди с уверенностью знали о шарообразной форме Земли. А что же происходило во времена Средневековья? Безусловно, многие трактаты великих ученых древности бесследно пропали в смуте Темных веков, но некоторые из них всё же сохранились, и, что важно, пользовались огромной популярностью у средневековых ученых, которые, кстати, были преимущественно монахами. Скорее всего, они тоже поддерживали идею античной науки о круглой земле. Более того, за это их не отводили в темные подвалы инквизиции, а, наоборот, прислушивались к их мнению. Об этом говорит знаменитая работа английского монаха Беды Достопочтенного. В своем трактате «Об исчислении времени» монах затрагивает вопрос о сферической форме мира. Позже работа Беды становится известна многим средневековым философам и ученым. В то же время нельзя отрицать, что уровень средневековой науки был далек даже от времен Античности, и то и дело в Европе появлялись альтернативные точки зрения на устройство мира. Но Средневековье — это не только Европа, но и страны Востока. Исламская цивилизация в период с 6 по 13 века н.э. рождала выдающихся математиков, историков и астрономов, а по своему развитию намного превосходила все европейские королевства. Большинство мусульманских ученых не подвергали сомнению круглую форму Земли, и уже к 9 веку н.э. они смогли посчитать практически точную окружность планеты. Итак, уже в 5 веке до н.э., а вероятно, и в более древние времена (не забываем о сильных астрономических школах Вавилона и Египта), люди знали, что Земля имеет форму шара. А начало эпохи Великих географических открытий убедило в этом самых последних скептиков. Мнение же о том, будто древние люди считали Землю плоской, вероятно, сформировалась под влиянием мифологии многих народов, в особенности, древнегреческой, где действие происходит в плоском мире.

«Симулякры и симуляция»: Жан Бодрийяр о разрушении смысла в современном потоке информации

Жан Бодрийяр анализирует, как современный поток информации, создающий огромное количество копий и симулякров, в конце концов, уничтожает реальность. Жан Бодрийяр — интеллектуальный «гуру» постмодернизма, который некогда открыл нам глаза на «нереальность происходящего». «Мы живём в мире симулякров» — сказал он, подтвердив это грудой примеров: труд больше не является производительным, он, скорее, несёт социальную функцию («все должны быть при деле»), представительные органы власти никого уже не представляют, теперь не базис определяет надстройку, а наоборот. Так, по Бодрийяру, мы утратили связь с реальностью и вошли в эру гиперреальности — эпохи, в которой картинка важнее содержания, а связь между предметами, явлениями и их знаками нарушена (за концепцию фильма «Матрица» мы как раз Бодрийяру должны сказать спасибо, хотя он был убеждён, что его идеи исказили). Имплозия смысла в средствах информации Мы находимся в мире, в котором становится все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла. В связи с этим возможны три гипотезы: — Либо информация продуцирует смысл (негэнтропийный фактор), но оказывается неспособной компенсировать жестокую потерю смысла во всех областях. Попытки повторно его инъецировать, через все большее число СМИ, сообщений и контентов оказываются тщетными: потеря, поглощение смысла происходит быстрее, чем его повторная инъекция. В этом случае следует обратиться к производительному базису, чтобы заменить терпящие неудачу СМИ. То есть к целой идеологии свободы слова, средств информации, разделенных на бесчисленные отдельные единицы вещания, или к идеологии «антимедиа» (радиопираты и т.д.). — Либо информация вообще ничего общего не имеет с сигнификацией. Это нечто совершенно иное, операционная модель другого порядка, внешнего по отношению к смыслу и его циркуляции. Такова, в частности, гипотеза К. Шеннона, согласно которой сфера информации, сугубо инструментальная, техническая среда, не предполагает никакого конечного смысла и поэтому также не должна участвовать в оценочном суждении. Это разновидность кода, такого как генетический: он является тем, что он есть, он функционирует так, как функционирует, а смысл — это что-то иное, что появляется, так сказать, после факта, как у Моно в работе «Случайность и необходимость». В этом случае, просто не было бы никакой существенной связи между инфляцией информации и дефляцией смысла. — Либо, напротив, между этими двумя явлениями существует жесткая и необходимая корреляция в той мере, в какой информация непосредственно разрушает или нейтрализует смысл и сигнификацию. Тем самым оказывается, что утрата смысла напрямую связана с разлагающим, разубеждающим действием информации, средств информации и средств массовой информации. Это наиболее интересная гипотеза, однако она идет вразрез с общепринятым мнением. Социализацию повсеместно измеряют через восприимчивость к сообщениям СМИ. Десоциализированным, а фактически асоциальным является тот, кто недостаточно восприимчив к средствам информации. Информация везде, как полагают, способствует ускоренному обращению смысла и создает прибавочную стоимость смысла, аналогичную той, которая имеет место в экономике и получается в результате ускоренного обращения капитала. Информацию рассматривают как создательницу коммуникации, и, несмотря даже на огромные непроизводственные затраты, существует общий консенсус относительно того, что мы имеем дело все же с ростом смысла, который перераспределяется во всех промежутках социального — точно так же, как существует консенсус относительно того, что материальное производство, несмотря на сбои и иррациональность, все же ведет к росту благосостояния и социальной гармонии. Мы все причастны к этому устойчивому мифу. Это — альфа и омега нашей современности, без которых было бы подорвано доверие к нашей социальной организации. И, однако, факт состоит в том, что оно-таки подорвано, причем именно по этой самой причине: там, где, как мы полагаем, информация производит смысл, происходит обратное. Информация пожирает свой собственный контент. Она пожирает коммуникацию и социальное. И это происходит по двум причинам: 1. Вместо того, чтобы создавать коммуникацию, информация исчерпывает свои силы в инсценировке коммуникации. Вместо того, чтобы производить смысл, она исчерпывает свои силы в инсценировке смысла. Перед нами очень знакомый гигантский процесс симуляции. Неподготовленные интервью, телефонные звонки зрителей и слушателей, всевозможная интерактивность, словесный шантаж: «Это касается вас, событие — это вы и т.д.». Во все большее количество информации вторгается этот вид призрачного контента, этого гомеопатического прививания, эта мечта пробудить коммуникацию. Круговая схема, в которой на сцене разыгрывают то, чего желает аудитория, антитеатр коммуникации, который, как известно, всегда является лишь повторным использованием через отрицание традиционного института, интегрированной отрицательной схемой. Огромная энергия, направленная на удержание симулякра на расстоянии, чтобы избежать внезапной диссимуляции, которая поставила бы нас перед очевидной реальностью радикальной потери смысла. Бесполезно выяснять, потеря ли коммуникации ведет к этой эскалации в пределах симулякра, или это симулякр, который первым появляется здесь с целью апотропии, с целью заранее воспрепятствовать любой возможности коммуникации (прецессия модели, которая кладет конец реальному). Бесполезно выяснять что первоначально, ни то и ни другое, потому что это циклический процесс — процесс симуляции, процесс гиперреального. Гиперреальность коммуникации и смысла. Более реальное, чем само реальное, — вот так оно и упраздняется. Таким образом, не только коммуникация, но и социальное функционируют в замкнутом цикле, как соблазн, к которому приложена сила мифа. Доверие, вера в информацию присоединяется к этому тавтологическому доказательству, которое система предоставляет о самой себе, дублируя в знаках неуловимую реальность. Однако можно предположить, что эта вера столь же неоднозначна, как и вера, сопровождающая мифы в архаичных обществах. В них верили и не верили. Никто не терзается сомнениями: «Я знаю точно, и все же...». Этот вид обратной симуляции возникает в массах, в каждом из нас, в ответ на симуляцию смысла и коммуникации, в которой нас замыкает эта система. В ответ на тавтологичность системы возникает амбивалентность масс, в ответ на апотропию — недовольство или до сих пор загадочное верование. Миф продолжает существовать, однако не стоит думать, что люди верят в него: именно в этом кроется ловушка для критической мысли, которая может работать лишь исходя из предположения о наивности и глупости масс. 2. В дополнение к этому, чрезмерной инсценировкой коммуникации СМИ усиленно добиваются информацией непреодолимой деструктуризации безотзывного социального. Так информация разлагает смысл, разлагает социальное, превращает их в некую туманность, обреченную вовсе не на рост нового, а наоборот, на тотальную энтропию. Таким образом, средства массовой информации — это движители не социализации, а как раз наоборот, имплозии социального в массах. И это лишь макроскопическое расширение имплозии смысла на микроскопическом уровне знака. Эту имплозию следует проанализировать, исходя из формулы Маклюэна «medium is the message» (средства коммуникации — это и есть сообщение), возможные выводы из которой еще далеко не исчерпаны. Она означает, что все контенты смысла поглощаются единственной доминирующей формой медиа. Одни лишь медиа-средства являются событием – безотносительно содержания, конформистского или субверсивного. Серьезная проблема для любой контринформации, радиопиратов, антимедиа и т.д. Однако существует еще более серьезная проблема, которую сам Маклюэн не обнаружил. Ведь за пределами этой нейтрализации всех контентов можно было бы надеяться на то, что медиа еще будут функционировать в своей форме, и что реальное можно будет трансформировать под влиянием медиа как формы. Если весь контент будет упразднен, останется, возможно, еще революционная и субверсивная ценность использования медиа как таковых. Следовательно, — и это то, к чему в своем предельном значении ведет формула Маклюэна, — происходит не только лишь имплозия сообщения в медиа, но, в том же самом движении, происходит и имплозия медиа в реальном, имплозия медиа и реального в некий род гиперреальной туманности, в которой больше неразличимы определение и собственное действие медиа. Даже «традиционный» статус самих СМИ, характерный для современности, поставлен под сомнение. Формула Маклюэна: медиа — это сообщение, являющееся ключевой формулой эры симуляции (медиа является сообщением — отправитель является адресатом, замкнутость всех полюсов — конец перспективного и паноптического пространства — таковы альфа и омега нашей современности), сама эта формула должна рассматриваться в своем предельном выражении, то есть: после того как все контенты и сообщения испарятся в медиа, сами медиа исчезнут как таковые. В сущности, это еще благодаря сообщению медиа приобретают признаки достоверности, это оно предоставляет медиа их определенный, отчетливый статус посредника коммуникации. Без сообщения медиа сами попадают в неопределенность, присущую всем нашим системам анализа и оценки. Лишь модель, действие которой является непосредственным, порождает сразу сообщение, медиа и «реальное». Наконец, «медиа — это сообщение», означает не только конец сообщения, но и конец медиа. Больше нет медиа в буквальном смысле слова (я имею в виду, прежде всего электронные средства массовой информации), то есть инстанции, которая была бы посредником между одной реальностью и другой, между одним состоянием реального и другим. Ни по содержанию, ни по форме. Собственно, это то, что и означает имплозия. Взаимопоглощение полюсов, короткое замыкание между полюсами любой дифференциальной системы смысла, стирание четких границ и оппозиций, включая оппозицию между медиа и реальным, — следовательно, невозможность любого опосредствованного выражения одного другим или диалектической зависимости одного от другого. Циркулярность всех эффектов медиа. Следовательно, невозможность смысла в значении одностороннего вектора, идущего от одного полюса к другому. Необходимо до конца проанализировать эту критическую, но оригинальную ситуацию: это единственное, что остается нам. Бесполезно мечтать о революции через содержание, тщетно мечтать о революции через форму, потому что медиа и реальное составляют отныне единую туманность, истина которой не поддается расшифровке. Факт этой имплозии контентов, поглощения смысла, исчезновения самих медиа, резорбции любой диалектики коммуникации в тотальной циркуляции модели, имплозии социального в массах может показаться катастрофическим и отчаянным. Однако это выглядит так лишь в свете идеализма, который полностью доминирует в нашем представлении об информации. Мы все пребываем в неистовом идеализме смысла и коммуникации, в идеализме коммуникации посредством смысла, и в этой перспективе нас как раз и подстерегает катастрофа смысла. Однако следует понимать, что термин «катастрофа» имеет «катастрофическое» значение конца и уничтожения лишь при линейном видении накопления, влекущего за собой завершенность, которое навязывает нам система. Сам термин этимологически означает всего-навсего «заворот», «сворачивание цикла», которое приводит к тому, что можно было бы назвать «горизонтом событий», к горизонту смысла, за пределы которого невозможно выйти: по ту сторону нет ничего, что имело бы для нас значение, — однако достаточно выйти из этого ультиматума смысла, чтобы сама катастрофа уже больше не являлась последним днем расплаты, в качестве которой она функционирует в нашем современном воображаемом. За горизонтом смысла — завороженность, являющаяся результатом нейтрализации и имплозии смысла. За горизонтом социального — массы, представляющие собой результат нейтрализации и имплозии социального. Главное сегодня — оценить этот двойной вызов — вызов смысла, брошенный массами и их молчанием (которое вовсе не является пассивным сопротивлением) — вызов смысла, который исходит от средств информации и их гипноза. Все попытки, маргинальные и альтернативные, воскресить какую-то частицу смысла, выглядят по сравнению с этим как второстепенные. Совершенно очевидно, что в этом сложном соединении масс и средств информации кроется некий парадокс: или это СМИ нейтрализуют смысл и продуцируют «бесформенную» [informe] или информированную [informee] массу, или это массы удачно сопротивляются средствам информации, отвергая или поглощая без ответа все сообщения, которые те продуцируют? Ранее, в «Реквиеме по массмедиа», я проанализировал и описал СМИ как институт ирреверсивной модели коммуникации без ответа. А сегодня? Это отсутствие ответа можно понять уже не как стратегию власти, а как контрстратегию самих масс, направленную против власти. Что в таком случае? Находятся ли СМИ на стороне власти, манипулируя массами, или они на стороне масс и занимаются ликвидацией смысла, творя не без доли наслаждения насилие над ним? Вводят ли медиа массы в состояние гипноза, или это массы заставляют медиа превращаться в бессмысленное зрелище? Могадишо-Штаммхайм: СМИ сами себя превращают в средство морального осуждения терроризма и эксплуатации страха в политических целях, но, одновременно с этим, в совершеннейшей двусмысленности, они распространяют бесчеловечное очарование терактом, они сами и есть террористы, поскольку сами подвержены этому очарованию (вечная моральная дилемма, ср. Умберто Эко: как избежать темы терроризма, как найти правильный способ использования средств информации — если его не существует). СМИ несут смысл и контрсмысл, они манипулируют во всех направлениях сразу, этот процесс никто не может контролировать, они — средства внутренней по отношению к системе симуляции, и симуляции, которая разрушает систему, что в полной мере соответствует ленте Мебиуса и логике кольца – они в точности с ней совпадают. Этому не существует ни альтернативы, ни логического решения. Лишь логическое обострение и катастрофическое разрешение. С одной поправкой. Мы находимся один на один с этой системой в раздвоенном и неразрешимом положении «двойного послания» — точно так, как дети один на один с требованиями взрослого мира. От них требуют одновременно становиться самостоятельными, ответственными, свободными и сознательными субъектами и быть покорными, инертными, послушными, что соответствует объекту (примеч. Double bind – с англ. яз. двойное послание, двойная связь; концепция, играющая ключевую роль в теории шизофрении Г. Бейтсона. По сути, double bind является парадоксальным предписанием, которое в итоге приводит к безумию:«Приказываю тебе не выполнять моих приказов». Примером такого поведения может служить то, как мать на словах просит своего ребенка о выражении любви, однако одновременно с помощью жестов требует от ребенка держаться на некотором расстоянии от нее. Это приводит к тому, что любое действие ребенка будет расценено как неверное, и в дальнейшем ему может оказаться сложным как-то разрешить эту ситуацию). Ребенок сопротивляется по всем направлениям и на противоречивые требования также отвечает двойной стратегией. Требованию быть объектом он противопоставляет все возможные варианты неповиновения, бунта, эмансипации, словом, самые настоящие претензии субъекта. Требованию быть субъектом он так же упорно и эффективно противопоставляет сопротивление, присущее объекту, то есть совсем противоположное: инфантилизм, гиперконформизм, полную зависимость, пассивность, идиотизм. Ни одна из двух стратегий не имеет большей объективной ценности, чем другая. Сопротивление субъекта сегодня однобоко ценится выше и рассматривается как положительное — так же, как в политической сфере лишь поведение, направленное на освобождение, эмансипацию, самовыражение, становление в качестве политического субъекта, считается достойным и субверсивным. Это означает игнорирование влияния, такого же и, безусловно, гораздо более значительного, поведения объекта, отказ от позиции субъекта и осознания — именно таково поведение масс, — которые мы предаем забвению под пренебрежительным термином отчуждения и пассивности. Поведение, направленное на освобождение, отвечает одному из аспектов системы, постоянному ультиматуму, который выдвигается нам с тем, чтобы представить нас в качестве чистых объектов, но он отнюдь не отвечает другому требованию, которое заключается в том, чтобы мы становились субъектами, чтобы мы освобождались, чтобы мы самовыражались любой ценой, чтобы мы голосовали, вырабатывали, принимали решение, говорили, принимали участие, участвовали в игре, — этот вид шантажа и ультиматума, используемый против нас так же серьезен, как первый, еще более серьезен, без сомнения, в наше время. В отношении системы, чьим аргументом является притеснение и подавление, стратегическое сопротивление представляет собой освободительные притязания субъекта. Но это отражает, скорее, предшествующую фазу системы, и даже если мы все еще находимся с ней в состоянии афронта, то это уже не является стратегической областью: актуальным аргументом системы является максимизация слова, максимизация производства смысла. А значит, и стратегическое сопротивление — это отказ от смысла и от слова – или же гиперконформистская симуляция самих механизмов системы, также представляющая собой форму отказа и неприятия. Это стратегия масс и она равнозначна тому, чтобы вернуть системе ее собственную логику через ее удвоение, и смысл, словно отражение в зеркале — не поглотив его. Эта стратегия (если еще можно говорить о стратегии) преобладает сегодня, ведь она вытекает из преобладающей фазы системы. Ошибиться с выбором стратегии — это серьезно. Все те движения, которые делают ставку лишь на освобождение, эмансипацию, возрождение субъекта истории, группы, слова, на сознательность (точнее бессознательность) субъектов и масс, не видят того, что они находятся в русле системы, чьим императивом сегодня является как раз перепроизводство и регенерация смысла и слова. Жан Бодрийяр «Симулякры и симуляции», 1981 г.