4 типа поведения, которые отталкивают людей

Мы опишем 4 основных типа поведения, которые отталкивают людей, а также способы, с помощью которых вы сможете избавиться от этого. «Манеры человека — это зеркало, в котором отражается его портрет», — Иоганн Вольфганг фон Гёте. Мы все однажды вели себя определённым образом, из-за чего люди отстранялись от нас. Мы могли отталкивать людей не раз и не два. Кто-то из читателей неосознанно может придерживаться этого поведения и сейчас. Это человеческая природа, и никому не должно быть стыдно за это. Простое признание того, что у вас есть одна или несколько плохих черт — это существенный шаг к устранению неподобающих манер из вашей жизни, что может обеспечить вам счастье. В большинстве случаев люди даже не могут понять, почему люди так обижаются на них и что их отталкивает. Для этого есть несколько причин, и в этой статье мы сосредоточимся на том, чтобы описать их. 1. Эгоизм Нет сомнений в том, что мир нуждается в более внимательных, уверенных и умных людях. Маленький жест самоотверженности может значительно повлиять на тех людей, о которых вы заботитесь. Люди по своей природе являются интуитивными существами и могут ощущать, что вы делаете что-то исключительно из эгоистичных намерений. И если даже кто-то так не думает, то это не повод в действительности прибегать к получению личных выгод. Как этого избежать? Для того, чтобы жить счастливой жизнью, вам нужно научиться идти нога в ногу и делиться своим счастьем с другими. И это требует отдать частичку самого себя, не требуя ничего взамен. По иронии судьбы, когда вы отдаете что-то, не ожидая награды, вы получаете нечто большее. Поэтому, если вам нужно благословение, переключите свое внимание и вместо этого начните дарить его окружающим. 2. Недостоверность и тщеславие Проявление тщеславного поведения обязательно оттолкнёт людей в любой социальной ситуации. Никто не захочет выслушивать вашу историю десятки раз по кругу, приукрашенную лживыми деталями и последовательно демонстрирующую ваше чрезмерно завышенное эго. Говорить о себе здорово, когда это что-то правдивое и светлое. Найти разницу нетрудно, не так ли? Несмотря на то, что могут освещать основные средства массовой информации, во всем мире нет ни одного человека, который бы являлся центром всей Вселенной. Как этого избежать? Всегда полезно, чтобы другие люди иногда были в центре внимания и рассматривали последствия ваших решений и действий непосредственно для их выгоды. Это способствует появлению здоровых отношений. Прекращайте жить в самостоятельно созданной для себя иллюзии, взорвите этот мыльный пузырь и пытайтесь общаться с людьми нормально. Начните понимать потребности окружающих и дарить им счастье. 3. Самоуверенность Иногда люди склонны чрезмерно завышать самого себя и правильность своих убеждений. Это может привести к тому, что они будут смотреть на других людей и их решения с высока, даже не осознавая этого. В некоторых случаях, человеческое эго доходит до того, что они могут намеренно заставлять остальных чувствовать себя униженными. Но это ложный способ для «правильной» жизни и завоевание уважения. Как этого избежать? Чтобы преобразовать ситуацию, нужно понимать, что каждый человек находит свой собственный путь и самостоятельно решает, как ему жить. Вы должны смириться с тем, что это не вам решать, как именно они должны поступать. У всех нас есть уникальные черты, и никто не является лучше других. Уважайте это и чтите других, когда вы могли так же уважать и самого себя. 4. Хронические жалобы Счастливые и успешные люди не жалуются. С другой стороны, кажется, что у «хронических нытиков» действительно есть повод для жалоб. Но они делают это постоянно, даже когда все вокруг счастливы! И довольно естественно то, что никто не хочет общаться с такими негативными людьми. Как этого избежать? У всех нас есть разные обстоятельства, которые мы переживаем в этой жизни, но, в конце концов, они являются исключительно нашими — справедливыми или несправедливыми, желательными или нежелательными. Вместо того, чтобы жаловаться, ищите решение проблемы и попытайтесь двигаться дальше. Перевод статьи — 4 Behaviors That Push People Away via Клубер

Об истинных причинах женского постоянства

Группа сорокалетних девчонок решила собраться и пообедать вместе. Поразмыслив, они выбрали ресторан «Морской бриз», потому что там много молодых официантов в обтягивающих брюках. Через 10 лет, когда им исполнилось 50, они опять решили пообедать вместе. Выбрали ресторан «Морской бриз», потому что там хорошая еда, большой выбор вин и симпатичные официанты. Еще через 10 лет, когда им исполнилось 60, они опять решили пообедать вместе. Выбрали ресторан «Морской бриз», потому что там тихо, красивый вид на океан и вежливые официанты. Через 10 лет, когда им исполнилось 70, они опять решили пообедать вместе. Выбрали ресторан «Морской бриз», потому что там есть лифт и можно подняться в обеденный зал в инвалидной коляске, а официанты всегда готовы помочь. Через 10 лет, когда им всем исполнилось 80, они опять решили пообедать вместе. Выбрали ресторан «Морской бриз», потому что раньше там еще не бывали.

Пойду, схожу за счастьем на базар

Пойду, схожу за счастьем на базар, А после в супермаркет, за удачей… И что с того, что это не товар… Я попрошу ещё любви — на сдачу… И взвесьте мне, пожалуйста, грамм сто, Той совести, что с краю, полкой ниже… Просрочена? Ну, ладно я потом, Куплю в другом ларьке… А вижу-вижу: По акции есть скидка для меня. Давайте доброты, насколько хватит… А есть у вас от злых людей броня? Что-что? На это деньги жалко тратить? А средство есть от жалости у вас? Микстура от тоски, сироп от скуки? Продайте мне ещё вот этот шанс… И крепкую настойку от разлуки… Уюта мне семейного — мешок, Чтоб высший сорт, другого, мне не надо… И красоты вон той, с пометкой «ШОК», Таблетки от неискреннего взгляда… А дружбу как, поштучно иль навес, Сегодня вы, любезно, продаёте? Нет, не куплю, а просто – интерес, Зачем так жить, и есть ли смысл в расчёте? Ещё здоровья близким прикуплю И буду им дарить на Дни Рожденья… В продаже – зависть? Зависть не люблю. Продайте лучше пол кило терпенья… Доверия не нужно… В прошлый раз Купила оптом, мне надолго хватит… Продайте все запасы слёз из глаз, Моя судьба вам, с радостью, заплатит… Зачем? А чтоб не плакала душа У тех людей, в которых много света… Ведь жизнь тогда, добра и хороша, Когда у вас в продаже боли нету… Нет, счастья на базаре не купить… Но если мы научимся делиться Тем самым счастьем и любовь дарить, То всё плохое просто испарится… Ирина Самарина-Лабиринт

9 книг о сильных женщинах

В этой подборке вы найдете не только образы и характеры, созданные талантливыми писателями разных времен, но и реальные истории женщин, не дрогнувших под натиском судьбы и сумевших доказать себе и миру, что даже самая хрупкая, нежная, трепетная представительница прекрасной половины человечества способна бороться и побеждать. Падать и подниматься, защищать себя и своих близких, не теряя при этом способности любить и дарить свою любовь тем, кто ей дорог. «Вечная принцесса» Филиппа Грегори Исторический роман Филиппы Грегори об испанской принцессе Екатерине Арагонской, которая с детства была обручена со старшим сыном короля Англии, и позже вышла за него замуж. После его смерти принцесса стала молодой вдовой, что не стало препятствием для её брака с младшим братом своего первого мужа, а в последствии королем Англии — Генрихом VIII. Отважная и целеустремленная Екатерина делает все, чтобы стать королевой Англии и исполнить свое предназначение. «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл Классический роман Маргарет Митчелл, события которого происходят в 1860-х годах в США, в разгар гражданской войны и после ее окончания. Избалованная, очаровательная и капризная Скарлетт О`Хара проживает свою беззаботную юность в Джорджии в родном поместье. У нее есть любящие родители, сестры, поклонники, готовые на все ради одной только ее улыбки. Но Гражданская война унесет всю эту размеренную жизнь. Только сильный характер и непреклонность помогут Скарлетт выстоять в новом мире. «Зулейха открывает глаза» Яхина Гузель Шамилевна Роман Гузели Яхиной повествует о Зулейхе, женщине из глухой татарской деревни, жизнь которой подчинена патриархальным устоям. Все заканчивается зимой 1930 года, во времена раскулачивания, в результате которого Зулейха, вырванная из привычной среды, оказывается на пути в Сибирь. Эта история маленькой и хрупкой, но сильной и светлой женщины, на чью долю выпало столько испытаний, что не каждый выдержит, выстоит и не сломается. «У войны не женское лицо» Светлана Алексиевич Роман-исповедь о тех женщинах, которые прошли войну. Светлана Алексиевич взяла интервью более чем у 800 женщин и ей удалось разговорить своих собеседниц. Подобные рассказы часто замалчивались в России. Именно поскольку они женщины, эти истории не соответствовали стандартизированному образу героя Великой Отечественной войны. «Тайная жизнь пчел» Сью Монк Кидд Главная героиня книги — 14-летний подросток Лили Оуэн. Девочка наполовину сирота: в детстве она лишилась матери и живет с отцом, который издевается над ней. В конце концов, подросток сбегает из дома и вместе со своей няней отправляется в путешествие по следам своей мамы. Путь ей указывают личные вещи умершей, которые Лили трепетно хранит. Одна из них — открытка с чернокожей мадонной. Во время путешествия Лили предстоит не только узнать нечто новое о своей маме, но и заново открыть себя. «Крутой маршрут» Евгения Гинзбург «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург начался в страшном 1937-м, ей было чуть больше тридцати, и закончился, как у многих, только после смерти Сталина. Восемнадцать лет неволи — тюрьма, лагерь, ссылка, снова тюрьма… Трехлетний сын Вася, будущий писатель Василий Аксенов, «познакомился» с матерью уже подростком, в Магадане, между двумя ее арестами. В 1957 году Евгения Семеновна начала работу над книгой воспоминаний, которая была издана сначала за границей, а в 1988-м и в СССР. "Хроника времен культа личности" стала одним из главных произведений о сталинских лагерях, и первым — документальным — написанным женщиной. «Ребекка» Дафна Дюморье После смерти своей горячо любимой жены английский аристократ Максимилиан де Уинтер знакомится с юной девушкой. Вскоре он делает ей предложение, и вместе с ней они прибывают в его родовое поместье Мэндерли. В огромном мрачном особняке все напоминает новой хозяйке о ее погибшей предшественнице — прекрасной и утонченной Ребекке де Уинтер. Странное поведение Максимилиана, настороженность, всеобщие недомолвки повергают героиню в трепет. После нескольких месяцев она узнает страшную правду о прошлом обитателей Мэндерли. «Цвет пурпурный» Элис Уокер Роман написан в эпистолярном жанре: главная героиня Сили — молодая темнокожая девушка — пишет письма Богу и своей сестре Нетти. Сили пишет письма Богу, как единственному собеседнику, который всегда "на связи". Своему получателю Сили доверяет как бытовые горести, вроде тяжёлой работы по дому и присмотром за детьми мужа, так и более ужасные вещи, которые ей пришлось пережить. Героиня покорно и стойко принимает окружающую её действительность, вся её жизнь подчинена запретам, но она пытается находить утешение в простых радостях. «Остров в глубинах моря» Исабель Альенде «Остров в глубинах моря» — исторический роман классика латиноамериканской литературы Исабель Альенде о рабстве, мире куртизанок и легких деньгах плантаторов. Двадцатилетний француз Тулуз Вальморен прибывает из Франции на плантацию к своему отцу. Отец вскоре погибает, и сыну приходится взять дело на себя. Несмотря на молодость, ему удается за несколько лет превратить плантацию в процветающее предприятие. Все дело в том, что весь успех строится на эксплуатации труда рабов из Африки, проживающих в нечеловеческих условиях. Молодой плантатор посещает дорогих куртизанок и спит с красивыми рабынями-подростками. Рабыня по имени Зарите становится одной из рассказчиц книги.

«Стоит ли просто плыть по течению, или необходимо идти к цели»

Когда писателю и создателю жанра гонзо-журналистики Хантеру Томпсону было двадцать лет, он написал своему другу вдохновляющее письмо о том, что бесполезно гнаться за абстрактной миссией в жизни — тем сильнее будет разочарование, если в итоге она не оправдает ваших надежд. Вместо этого нужно искать цели в соответствии с тем стилем жизни, который вы хотите вести. Эти размышления особенно интересны тем, что Томпсон ещё не был знаменитым журналистом и автором романа «Страх и отвращение в Лас-Вегасе», когда писал их. Его представления о жизни ещё не были проверены личным опытом – это произойдёт намного позже, когда он станет одной из культовых фигур ХХ века. И если правда, что наши убеждения становятся нашей реальностью, то жизнь Хантера С. Томпсона – один из лучших примеров, подтверждающих, что такое возможно. Плыть по течению или идти к цели? «Вопрос в действительности выглядит так: стоит ли просто плыть по течению, или необходимо идти к цели? Это выбор, который сознательно или неосознанно должен сделать каждый из нас в какой-то момент своей жизни. Так мало людей это понимают! Подумай о любом когда-либо принятом решении, которое повлияло на твоё будущее. Я могу ошибаться, но полагаю, выбор, хоть и косвенно, всегда стоял между двумя вещами, которые я упомянул: плыть по течению или идти к цели. Почему бы не плыть по течению, если у тебя нет цели? Это уже другой вопрос. Бесспорно, лучше наслаждаться плаванием, чем плыть в неизвестности. Но как же человеку найти цель? Не воздушный замок в облаках, а нечто реальное и осязаемое. Как может человек быть уверен, что это не «карамельные скалы» (примечание переводчика: в оригинале "big rock candy mountain", название песни Гарри МакКлинтока), манящая сладкая цель, которая имеет мало вкуса и мало смысла? Ответ и, в каком-то смысле, трагедия жизни в том, что мы стремимся понять цель, а не человека. Мы ставим перед собой задачу, требующую определённых действий: и мы это делаем. Но мы приспосабливаемся к требованиям концепции, которая теряет силу. Когда ты был молод, допустим, ты хотел стать пожарным. Сейчас я без страха заявляю, что ты больше не хочешь им быть. Почему? Твоя перспектива поменялась. Это не пожарный изменился, а ты. Каждый человек — сумма своих реакций на эмпирический опыт. По мере того, как твой опыт приумножается и изменяется, ты становишься другим человеком, соответственно меняется твоя перспектива. Это повторяется и повторяется. Каждая реакция является частью обучения; каждый значительный опыт влияет на твою перспективу. Разве это не глупо — направлять свою жизнь в соответствии с требованиями цели, которую мы каждый день видим под новым углом? Как мы достигнем таким образом чего-то, кроме прогрессирующего невроза? Доверять абсолютным целям мне кажется, по крайней мере, не разумно. Мы не стремимся быть пожарными, банкирами, полицейскими или докторами. Мы стремимся быть самими собой. Но не пойми меня неправильно. Я не имею в виду, что мы не можем быть пожарными, банкирами или докторами, но мы должны стремиться к тому, чтобы цель соответствовала личности, а не личность цели. В каждом человеке наследственность и окружение сталкиваются, чтобы сформировать существо определенных возможностей и желаний — включая глубоко укоренившуюся нужду жить таким образом, чтобы эта жизнь имела смысл. Человек должен быть кем-то; он должен иметь значение. «За человека, который прокрастинирует в своем выборе, все неизбежно решат обстоятельства. Так что если ты относишься к числу разочарованных, у тебя нет других вариантов, кроме как принять вещи такими, какие они есть, или же со всей серьезностью начать поиск в другом месте». И мне кажется формула работает примерно таким образом: человек выбирает путь, на котором его способности работают максимально эффективно для того, чтобы удовлетворить его желания. Делая это, он восполняет свою потребность в смысле (выстраивая свою личность, существуя в избранном направлении с намеченной целью), он избегает угнетения собственного потенциала (выбирая путь, который не предполагает ограничений для саморазвития) и отказывается наблюдать за тем, как его миссия увядает или теряет свою привлекательность по мере того, как становится все ближе (вместо того, чтобы растрачивать себя на исполнение требований некой миссии, но подбирает себе цель, соответствующую его возможностям и желаниям). За человека, который прокрастинирует в своем выборе, все неизбежно решат обстоятельства. Так что если ты относишься к числу разочарованных, у тебя нет других вариантов, кроме как принять вещи такими, какие они есть, или же со всей серьезностью начать поиск в другом месте. Но перед тем, как сформулировать цели, найди свой стиль жизни. Реши, как ты хочешь жить и уже затем посмотри, как ты можешь зарабатывать — благодаря этому стилю жизни. Я не пытаюсь отправить тебя «в дорогу» на поиски Вальхаллы, я просто показываю, что совсем не обязательно принимать тот выбор, которые тебе преподносит жизнь. И что еще более важно — никто не должен делать то, чем он не хочет заниматься...».

Почему важно не хотеть трудиться, а хотеть учиться

Почему Бертран Рассел считал, что ни в коем случае не надо тратить на работу более четырёх часов в сутки? Сегодня мы постоянно повторяем себе «дальше, выше, быстрее», читаем книги о продуктивности и считаем праздыми олухами тех, кто стремится пораньше уйти с работы. Возраст, когда молодые специалисты начинают трудиться, сдвигается — подростки получают должности в Google и выступают с лекциями TED, крупные IT-корпорации ищут новые кадры уже не в университетах, а в школах. Ты ещё не успел получить среднее образование, а работа уже подстерегает тебя за дверью, чтобы занять всё свободное время. Главное — такое положение вещей кажется нам признаком востребованности и успеха — отчасти потому что большинство панически боится безработицы, отчасти потому что труд представляется в нашей культуре достойным с моральной точки зрения занятием. Эти представления проникают и в экономическую теорию, и в речи политиков, не говоря уже о поучениях школьных учителей. Однако британский философ и видный общественный деятель Бертран Рассел сомневался в пользе многочасового труда каждый день. А тем более в его душеспасительных качествах. В 1932 году он написал эссе «Похвала праздности», где утверждал, что из убеждения, будто работа по сути своей благородная вещь, в мире делается много дурного. Она проглатывает время нашей жизни, отнимая время досуга, портит здоровье и ухудшает окружающую среду. Потому развитым странам лучше задуматься о том, что работы в мире делается слишком много. Современному трудоголику, воспитанному в культуре труда и успеха, это покажется парадоксальным, но философ совершенно серьёзно заявлял: путь к общей гармонии лежит через общее сокращение количества работы. Он разделял ручной труд и управление — сомневаясь, однако, что оба эти рода деятельности заслуживают такого уважения, какое мы им оказываем. «Работа бывает двух типов: первый — изменение положения материи на земной поверхности или вблизи неё относительно другой такой материи; второй — повеление другим выполнить это. Первый тип малоприятен и плохо оплачивается, второй – приятен и высоко оплачивается. Второй тип можно развивать далее: есть не только те, кто отдаёт приказы, но и те, кто даёт рекомендации касательно того, какие приказы следует отдать. Обыкновенно две организованных группы людей дают две противоположных рекомендации одновременно: это называется политикой. Навык, требующийся для такого рода работы – отнюдь не знание тех вопросов, по которым даются советы, но знакомство с искусством убеждения речью и письмом, то есть с искусством рекламирования» — Бертран Рассел Кому выгодно, чтобы труд считался священным? К «рекламированию» прибегают те, кто сам предсказуемо не хочет трудиться, поэтому заинтересован в том, чтобы этим занимался кто-то другой. Сперва людей силой заставляли расставаться с излишком того, что они производили. Но общество разивалось, и вскоре методы школьного хулигана, который отбирает завтрак у ребят послабее, стали казаться архаическими — в ход пошли идеология и этика. По мнению Бертрана Рассела, культ работы создали землевладельцы аграрных культур, которые позволяли другим жить на своей земле. Также, если человек мог произвести чуть больше, чем нужно было для выживания ему и его детям, продукты его труда забирали воины, предлагая в обмен охрану от захватчиков. Существовали также защитники духовные, жрецы. Они обеспечивали благополучие человека в загробном мире, и с этим тоже приходилось считаться, ведь от тяжёлой работы умирали часто, и рисковать бессмертной душой не хотелось. Само собой, жрецы тоже говорили о необходимости труда, потому что от него дух только возвышается. Рассел предполагает, что представление о необходимости и моральном достоинстве работы унаследовано человечеством от древнего доиндустриального мира, где существовало рабство, и для современности не актуально. Кстати, учёный отмечает, что большинство стран перешло к индустриальной модели, всё ещё сохраняя архаические представления, а в России аграрный уклад просуществовал до 1917 года. Да и потом не слишком изменился, только потом место жрецов заняли партийные работники. Работа как лекарство и наказание Бертран Рассел, который родился в 1872 году и успел стать свидетелем старых порядков, отмечает, что в Англии девятнадцатого века рабочий день длился пятнадцать часов. Почти столько же работали дети. Предполагалось, что отсутствие свободноего времени не даёт дурным наклонностям развиваться, ведь место, где нет Бога, тут же заполянет дьявол. Такой подход позволил появиться работным домам, реальная производительность которых была довольно низкой, несмотря на то, что нищие вкалывали там сутками. Екатерина Коути в книге «Недобрая старая Англия» отмечает, что бедняки, по мнению представителей высших классов, имели особую, порочную природу души, которая заставляла их жить в трущобах, пьянствовать и драться. Истории маленьких Оливеров Твистов только это подтверждали — даже дети бедняков порочны до мозга костей, с младых ногтей они попрошайничают и воруют! Так неравенство получало моральное подтверждение, а труду сообщалась дисциплинирующая функция. В той же книге приводятся примеры работ, к которым привлекали заключённых в викторианские времена. Когда арестантам приходилось шить мешки или плести корзины, попадающие потом на рынок, это ещё можно было вытерпеть. Но в иногда их принуждали ходить в огромном колесе, словно белка, или перетаскивать тяжёлые камни из одного угла двора в другой — и так весь день. Возможно, авторы этих пыток вдохновлялись мифом о Сизифе и осознанно пытались воспроизвести картину ада. Либо же действительно верили в благотворную функцию труда, который исцеляет преступную душу и поэтому может выписываться, словно лекарство в таблетках, без привязки к обстоятельствам и результату. Есть основания предполагать, что наше сегодняшнее презрение к «бездельникам» имеет ту же природу, что и вера английского общества в особый моральный изъян бедняков. Кстати, британские аристократы к трудоголикам никогда не относились. Рассел отмечает, что среди представителей этого класса на одного Дарвина всегда приходились тысячи джентльменов, которые ничем, кроме лисьей охоты, не интерсуются. Парадоксально, но в нашей культуре труд одновременно считается благородным и выступает в роли наказания. Неприкрытая правда же состоит в том, что работать никому не нравится, и всем хочется проводить время по своему усмотрению. И это справедливо не только для людей, занятых тяжёлым физическим трудом. Иначе не создавалось бы столько веб-комиксов о бессмысленных буднях офисных работников. Так что же, бросить работу? Нет, такого никто не предлагает. В конце концов, кто-то же должен производить товары и контент, а также предлагать услуги. Рассел всего лишь рекомендует сократить количество часов, которое люди проводят за работой, и даже называет оптимальное часло — четыре. Такого количества времени вполне хватит, чтобы справиться с необходимым количеством задач, если они будут поделены между людьми разумно, и человечество не будет делиться на безработных и трудоголиков. Несмотря на то, что Рассел осуждает войну и то, сколько ресурсов тратится на её поддержание, он сделал вывод, что именно в ходе военных действий, когда миллионы людей были оторваны от рабочих мест, выяснилось, что работать можно куда меньше — «общий уровень физически здоровых среди неквалифицированных наёмных рабочих на стороне союзников был выше, чем до или после». Именно моральный статус «священной работы» заставил людей снова за нее взяться — да так, что те, чей труд был нужен, убивались на производстве или в офисах, а те, кто не был востребован, умирали от голода. Вместе с тем, организовав производство разумно, как это стремились делать во время войны, можно было бы поддерживать нормальный уровень общего комфорта, сократив трудовые затраты. Куда деть «лишнее» время? Представим себе, что утопия, которую предлагает Бертран Рассел, осуществилась, и люди, обладающие достаточными умениями, чтобы заставить других отдавать им плоды своего труда, однажды одумаются и перестанут это делать. Чем же заняться, если четырёхчасовая работа будет давать вам всё необходимое, и в два часа пополудни вы окажетесь предоставлены самому себе? Похоже, сегодня, чтобы точно знать, как потратить свободное время, нужно быть как минимум прославленным европейским интеллектуалом Бертраном Расселом. Такой человек точно сумеет выстроить тайм-менеджмент и заполнить день интересными делами, да ещё будет сокрушаться, что в сутках мало часов. Если вы не обладаете такими навыками, свобода может всерьёз напугать, поселив пустоту в душе, а то и толкнуть к саморазрушению. Так нетрудно поверить, что природа человека действительно порочна. Однако Рассел уверен, что дело вовсе не в изначальных «грешных» склонностях, которые излечит лишь припарка труда, а в том, как устроена система образования. Хорошее образование должно стать более глубоким, развивать самостоятельность и широту интересов, формируя культуру, которая позволит человеку разумно распорядиться свободным временем. В качестве компонентов досуга он отдаёт предпочтение активным занятиям, подразумевающим участие и подключение личных ресурсов, а не пассивным развлечениям. «В мире, где никто не вынужден работать более четырёх часов в сутки, каждый, кто обладает научным любопытством, будет способен удовлетворить его. Каждый художник будет в состоянии рисовать, не умирая с голода, каковы бы ни были его рисунки. Врачи получат время для изучения прогресса медицины. Учителя не будут раздражённо пытаться преподавать привычными методами вещи, изученные ими в юности и с тех пор признанные неверными» — Бертран Рассел Как видите, в идеальном мире о том, чтобы лежать на диване и смотреть «Нетфликс» с пачкой чипсов, речи не идёт — все будут тратить время на что-то деятельное. Для этого потребуются только знания и навыки, позволяющие развить свои таланты и найти возможность для реализации полезного досуга. И напоследок: недавний эксперимент, в ходе которого некоторые компании Швеции ввели 6-часовой рабочий день, показал, что качество работы и количество выполненных задач не снизились. Шведы предложили честно признать, что поддерживать концентрацию на протяжении такого долгого времени — невозможно. Тогда как счастливые и гармоничные люди будут лучше работать. Пусть даже и всего по шесть часов в день. Источник: Newtonew

История о простой человеческой доброте

У каждого из нас свои воспоминания о детстве – весёлые, смешные, трогательные и грустные. В детстве, конечно, цвета кажутся ярче, небо – голубее, деревья – выше, но вот доброта остается неизменной. И эта история о ней, о простой человеческой доброте: Накануне Рождества, перебирая старые мамины письма, я вспомнил одну историю, которую она мне рассказывала: «Я был у мамы единственным сыном. Она поздно вышла замуж и врачи запретили ей рожать. Врачей мама не послушалась, на свой страх и риск дотянула до 6 месяцев и только потом в первый раз появилась в женской консультации. Я был желанным ребенком: дедушка с бабушкой, папа и даже сводная сестра не чаяли во мне души, а уж мама просто пылинки сдувала со своего единственного сына! Мама начинала работать очень рано и перед работой должна была отвозить меня в детский сад «Дубки», расположенный недалеко от Тимирязевской Академии. Чтобы успеть на работу, мама ездила на первых автобусах и трамваях, которыми, как правило, управляли одни и те же водители. Мы выходили с мамой из трамвая, она доводила меня до калитки детского сада, передавала воспитательнице, бежала к остановке и… ждала следующего трамвая. После нескольких опозданий её предупредили об увольнении, а так как жили мы, как и все, очень скромно и на одну папину зарплату прожить не могли, то мама, скрепя сердце, придумала решение: выпускать меня одного, трехлетнего малыша, на остановке в надежде, что я сам дойду от трамвая до калитки детского садика. У нас все получилось с первого раза, хотя эти секунды были для неё самыми длинными и ужасными в жизни. Она металась по полупустому трамваю, чтобы увидеть, вошел ли я в калитку, или еще ползу, замотанный в шубку с шарфиком, валенки и шапку. Через какое-то время мама вдруг заметила, что трамвай начал отходить от остановки очень медленно и набирать скорость только тогда, когда я скрывался за калиткой садика. Так продолжалось все три года, пока я ходил в детский сад. Мама не могла, да и не пыталась найти объяснение такой странной закономерности. Главное, что её сердце было спокойно за меня. Все прояснилось только через несколько лет, когда я начал ходить в школу. Мы с мамой поехали к ней на работу и вдруг вагоновожатая окликнула меня: – Привет, малыш! Ты стал такой взрослый! Помнишь, как мы с твоей мамой провожали тебя до садика?..» Прошло много лет, но каждый раз, проезжая мимо остановки «Дубки», я вспоминаю этот маленький эпизод своей жизни и на сердце становится чуточку теплее от доброты этой женщины, которая ежедневно, абсолютно бескорыстно, совершала одно маленькое доброе дело, просто чуточку задерживая целый трамвай ради спокойствия совершенно незнакомого ей человека.

Иосиф Бродский о Серёже Довлатове: «Мир уродлив и люди грустны»

Сергей Довлатов был единственным писателем-современником, о котором Иосиф Бродский написал эссе — в годовщину смерти писателя. Довлатов ушёл из жизни 24 августа 1990 года... За год, прошедший со дня его смерти, можно, казалось бы, немного привыкнуть к его отсутствию. Тем более, что виделись мы с ним не так уж часто: в Нью-Йорке, во всяком случае. В родном городе еще можно столкнуться с человеком на улице, в очереди перед кинотеатром, в одном из двух-трех приличных кафе. Что и происходило, не говоря уже о квартирах знакомых, общих подругах, помещениях тех немногих журналов, куда нас пускали. В родном городе, включая его окраины, топография литератора была постижимой, и, полагаю, три четверти адресов и телефонных номеров в записных книжках у наг совпадали. В Новом Свете, при всех наших взаимных усилиях, совпадала в лучшем случае одна десятая. Тем не менее к отсутствию его привыкнуть все еще не удается. Может быть, я не так уж привык к его присутствию — особенно принимая во внимание выплеска занное? Склонность подозревать за собой худшее может заставить ответить на этот вопрос утвердительно. У солипсизма есть, однако, свои пределы;жизнь человека даже близкого может их и избежать; смерть заставляет вас опомниться. Представить, что он все еще существует, только не звонит и не пишет, при всей своей привлекательности и даже доказательности — ибо его книги до сих пор продолжают выходить — немыслимо: я знал его до того, как он стал писателем. Писатели, особенно замечательные, в конце концов не умирают; они забываются, выходят из моды, пе реиздаются. Постольку, поскольку книга существует, писатель для читателя всегда присутствует. В момент чтения читатель становится тем, что он читает, и ему, в принципе безразлично, где находится автор, каковы его обстоятельства. Ему приятно узнать, разумеется, что автор является его современником, но его не особенно огорчит, если это не так. Писателей, даже замечательных, на душу населения приходится довольно много. Больше, во всяком случае, чем людей, которые вам действительно дороги. Люди, однако, умирают. Можно подойти к полке и снять с нее одну из его книг. На обложке стоит его полное имя, но для меня он всегда был Сережей. Писателя уменьшительным именем не зовут; писатель — это всегда фамилия, а если он классик — то еще и имя и отчество. Лет через десять-двадцать так это и будет, но я — я никогда не знал его отчества. Тридцать лет назад, когда мы познакомились, ни об обложках, ни о литературе вообще речи не было. Мы были Сережей и Иосифом; сверх того, мы обращались друг к другу на «вы», и изменить эту возвышенно-ироническую, слегка отстраненную — от самих себя — форму общения и обращения оказалось не под силу ни алкоголю, ни нелепым прыжкам судьбы. Теперь ее уже не изменит ничто. Мы познакомились в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического факультета ЛГУ — ныне он профессор того же факультета в маленьком городке в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959-го, то ли 1960 года, и мы осаждали тогда одну и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтоб их тут перечислять, осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала. Мне всегда казалось, что при гигантском его росте отношения с нашей приземистой белобрысой реальностью должны были складываться у него довольно своеобразным образом. Он всегда был заметен издалека, особенно учитывая безупречные перспективы родного города, и невольно оказывался центром внимания в любом его помещении. Думаю, что это его несколько тяготило, особенно в юности, и его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность. Думаю, что отчасти поэтому он и взялся впоследствии за перо: ощущение граничащей с абсурдом парадоксальности всего происходящего — как вовне, так и внутри его сознания — присуще практически всему, из-под пера его вышедшему. С другой стороны, исключительность его облика избавляла его от чрезмерных забот о своей наружности. Всю жизнь, сколько я его помню, он проходил с одной и той же прической: я не помню его ни длинновласым, ни бородатым. В его массе была определенная законченность, более присущая, как правило, брюнетам, чем блондинам; темноволосый человек всегда более конкретен, даже в зеркале. Филологические девушки называли его «наш араб» — из-за отдаленного сходства Сережи с появившимся тогда впервые на наших экранах Омаром Шарифом. Мне же он всегда смутно напоминал императора Петра — хотя лицо его начисто было лишено петровской кошачести, — ибо перспективы родного города (как мне представлялось) хранят память об этой неугомонной шагающей версте, и кто-то должен время от времени заполнять оставленный ею в воздухе вакуум. Потом он исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся он оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде. Почему он притащил их мне, было не очень понятно, поскольку я писал стихи. С другой стороны, я был на пару лет старше, а в молодости разница в два года весьма значительна: сказывается инерция средней школы, комплекс старшеклассника; если вы пишете стихи, вы еще и в большей мере старшеклассник по отношению к прозаику. Следуя этой инерции, показывал он рассказы свои еще и Найману, который был еще в большей мере старшеклассник. От обоих нас тогда ему сильно досталось: показывать их нам он, однако, не перестал, поскольку не прекращал их сочинять. Это отношение к пишущим стихи сохранилось у него на всю жизнь. Не берусь гадать, какая от наших, в те годы преимущественно снисходительно-иронических, оценок и рассуждений была ему польза. Безусловно одно — двигало им вполне бессознательное ощущение, что проза должна мериться стихом. За этим стояло, безусловно, нечто большее: представление о существовании душ более совершенных, нежели его собственная. Неважно, годились ли мы на эту роль или нет, — скорей всего, что нет; важно, что представление это существовало; в итоге, думаю, никто не оказался внакладе. Оглядываясь теперь назад, ясно, что он стремился на бумаге к лаконичности, к лапидарности, присущей поэтической речи: к предельной емкости выражения. Выражающийся таким образом по-русски всегда дорого расплачивается за свою стилистику. Мы — нация многословная и многосложная; мы — люди придаточного предложения, завихряющихся прилагательных. Говорящий кратко, тем более — кратко пишущий, обескураживает и как бы компрометирует словесную нашу избыточность. Собеседник, отношения с людьми вообще начинают восприниматься балластом, мертвым грузом — и сам собеседник первый, кто это чувствует. Даже если он и настраивается на вашу частоту, хватает его ненадолго. Зависимость реальности от стандартов, предлагаемых литературой, — явление чрезвычайно редкое. Стремление реальности навязать себя литературе — куда более распространенное. Все обходится благополучно, если писатель — просто повествователь, рассказывающий истории, случаи из жизни и т.п. Из такого повествования всегда можно выкинуть кусок, подрезать фабулу, переставить события, изменить имена героев и место действия. Если же писатель — стилист, неизбежна катастрофа: не только с его произведениями, но и житейская. Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него — каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на ундервуде, ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля. При всей его природной мягкости и добросердечности несовместимость его с окружающей средой, прежде всего — с литературной, была неизбежной и очевидной. Писатель в том смысле творец, что он создает тип сознания, тип мироощущения, дотоле не существовавший или не описанный. Он отражает действительность, но не как зеркало, а как объект, на который она нападает; Сережа при этом еще и улыбался. Образ человека, возникающий из его рассказов, — образ с русской литературной традицией не совпадающий и, конечно же, весьма автобиографический. Это — человек, не оправдывающий действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся: выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или усмотреть в его загаженное™ глубинный смысл, руку провидения. Куда он из помещения этого выходит — в распивочную, на край света, за тридевять земель — дело десятое. Этот писатель не устраивает из происходящего с ним драмы, ибо драма его не устраивает: ни физическая, ни психологическая. Он замечателен в первую очередь именно отказом от трагической традиции (что есть всегда благородное имя инерции) русской литературы, равно как и от ее утешительного пафоса. Тональность его прозы — насмешливо-сдержанная, при всей отчаянности существования, им описываемого. Разговоры о его литературных корнях, влияниях и т. п. бессмысленны, ибо писатель — то дерево, которое отталкивается от почвы. Скажу только, что одним из самых любимых его авторов всегда был Шервуд Андерсон, «Историю рассказчика» которого Сережа берег пуще всего на свете. Читать его легко. Он как бы не требует к себе внимания, не настаивает на своих умозаключениях или наблюдениях над человеческой природой, не навязывает себя читателю. Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря — потомку. Неуспех его в отечестве не случаен, хотя, полагаю, временен. Успех его у американского читателя в равной мере естественен и, думается, непреходящ. Его оказалось сравнительно легко переводить, ибо синтаксис его не ставит палок в колеса переводчику. Решающую роль, однако, сыграла, конечно, узнаваемая любым членом демократического общества тональность — отдельного человека, не позволяющего навязать себе статус жертвы, свободного от комплекса исключительности. Этот человек говорит как равный с равными о равных: он смотрит на людей не снизу вверх, не сверху вниз, но как бы со стороны. Произведениям его — если они когда-нибудь выйдут полным собранием, можно будет с полным правом предпослать в качестве эпиграфа строчку замечательного американского поэта Уоллеса Стивенса: «Мир уродлив, и люди грустны». Это подходит к ним по содержанию, это и звучит по-Сережиному. Не следует думать, будто он стремился стать американским писателем, что был «подвержен влияниям», что нашел в Америке себя и свое место. Это было далеко не так, и дело тут совсем в другом. Дело в том, что Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь — великую и грустную честь — к этому поколению принадлежать. Нигде идея эта не была выражена более полно и внятно, чем в литературе американской, начиная с Мелвилла и Уитмена и кончая Фолкнером и Фростом. Кто хочет, может к этому добавить еще и американский кинематограф. Другие вправе также объяснить эту нашу приверженность удушливым климатом коллективизма, в котором мы возросли. Это прозвучит убедительно, но соответствовать действительности не будет. Идея индивидуализма, человека самого по себе, на отшибе и в чистом виде, была нашей собственной. Возможность физического ее осуществления была ничтожной, если не отсутствовала вообще. О перемещении в пространстве, тем более — в те пределы, откуда Мелвилл, Уитмен, Фолкнер и Фрост к нам явились, не было и речи. Когда же это оказалось осуществимым, для многих из нас осуществлять это было поздно: в физической реализации этой идеи мы больше не нуждались. Ибо идея индивидуализма к тому времени стала для нас действительно идеей — абстрактной, метафизической, если угодно, категорией. В этом смысле мы достигли в сознании и на бумаге куда большей автономии, чем она осуществима во плоти где бы то ни было. В этом смысле мы оказались «американцами» в куда большей степени, чем большинство населения США; в лучшем случае, нам оставалось узнавать себя «в лицо» в принципах и институтах того общества, в котором волею судьбы мы оказались. В свою очередь, общество это до определенной степени узнало себя и в нас, и этим и объясняется успех Сережиных книг у американского читателя. «Успех», впрочем, термин не самый точный; слишком часто ему и его семейству не удавалось свести концы с концами. Он жил литературной поденщиной, всегда скверно оплачиваемой, а в эмиграции и тем более. Под «успехом» я подразумеваю то, что переводы его переводов печатались в лучших журналах и издательствах страны, а не контракты с Голливудом и объем недвижимости. Тем не менее это была подлинная, честная, страшная в конце концов жизнь профессионального литератора, и жалоб я от него никогда не слышал. Не думаю, чтоб он сильно горевал по отсутствию контрактов с Голливудом — не больше, чем по отсутствию оных с Мосфильмом. Когда человек умирает так рано, возникают предположения о допущенной им или окружающими ошибке. Это — естественная попытка защититься от горя, от чудовищной боли, вызванной утратой. Я не думаю, что от горя следует защищаться, что защита может быть успешной. Рассуждения о других вариантах существования в конце концов унизительны для того, у кого вариантов этих не оказалось. Не думаю, что Сережина жизнь могла быть прожита иначе; думаю только, что конец ее мог быть иным, менее ужасным. Столь кошмарного конца — в удушливый летний день в машине «скорой помощи» в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканскими придурками в качестве санитаров — он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам. От горя, повторяю, защищаться бессмысленно. Может быть, даже лучше дать ему полностью вас раздавить — это будет, по крайней мере, хоть как-то пропорционально случившемуся. Если вам впоследствии удастся подняться и распрямиться, распрямится и память о том, кого вы утратили. Сама память о нем и поможет вам распрямиться. Тем, кто знал Сережу только как писателя, сделать это, наверно, будет легче, чем тем, кто знал и писателя, и человека, ибо мы потеряли обоих. Но если нам удастся это сделать, то и помнить его мы будем дольше — как того, кто больше дал жизни, чем у нее взял. Иосиф Бродский. О Сереже Довлатове. — Журнал «Звезда», № 2, 1992.

Избыточное научение

Запоминать или заучивать? Виктория Сайо Тернер, нейроученый из университета Калифорнии, рассказывает о том, что такое избыточное научение, как оно работает и в каких случаях этот метод может пригодиться в нашей жизни. Когда вы хотите научиться чему-то новому, вы практикуетесь. Как только чувствуете, что освоили это что-то, вы надеетесь, что с легкостью сможете использовать свой навык — будь то параллельная парковка или сальто на скейтборде. Если получается плохо, возвращаетесь к предыдущему этапу и тренируетесь еще. Но ваш мозг имеет механизм, помогающий закрепить выученное. Вместо того чтобы практиковаться до момента, пока вы не почувствовали, что овладели чем-либо достаточно хорошо и уже готовы отдохнуть, лучше попрактиковаться чуть подольше — это может стать быстрым способом закрепить навык. Избыточное научение — процесс повторения навыка и после того, как вы достигли совершенства. Даже если кажется, что вы уже полностью овладели навыком, вы продолжаете практиковаться на том же уровне сложности. Недавнее исследование показало, что такая дополнительная практика может стать удобным методом закрепления навыков, которые осваивались с большими усилиями. Участников в рамках описанного в исследовании эксперимента просили смотреть на экран и сообщать, когда они увидят заставку с полосками. Затем появлялись одно за другим два разных изображения. Они сопровождались визуальным шумом, как на старых телевизорах, и только одно содержало едва различимый полосатый рисунок. Людям обычно требовалось 20 минут практики, чтобы начать распознавать изображение с полосками. После этого участники продолжали дополнительно практиковаться еще 20 минут. Затем участники делали перерыв, прежде чем приступить к очередной 20-минутной задаче, в которой полоски появлялись на экране под другим углом. При обычных обстоятельствах вторая задача должна начать конкурировать с первой и «переписать» усвоенный ранее навык. Это значит, что люди могут научиться замечать второй полосатый узор, но при этом перестать различать первый. Исследователи хотели понять, может ли избыточное научение предотвратить исчезновение первого навыка. На следующий день исследователи попросили участников сообщить, какие узоры они видят. Примечательно, что все участники, которые потратили на 20 минут больше практики распознавания первого узора, смогли выполнить первое задание, но не справились со вторым. Таким образом, увеличение времени помогло хорошо заучить выполнение первой задачи, но заблокировало выучивание схожего задания. Как отмечает исследователь Казухиза Шибата, «избыточное научение крепко закрепило в памяти первую задачу». Похоже, практикование чего-либо нового активизирует период обучения (а также «от-учения», забывания) по мере того, как в голове изменяется баланс нейротрансмиттеров (баланс нейронных связей). Исследователь Такео Ватанабе объясняет, что избыточное научение может сократить период освоения материала. Образно выражаясь, это «остужает перегретый мозг». Избыточное научение, скорее всего, годится для усвоения быстрых механических последовательных действий, которые, например, встречаются в игре в баскетбол и в балете. Что касается запоминания других вещей, например, языков или фактов, то сложно что-то предсказать, так как в этой области избыточное научение пока еще не было достаточно исследовано. Ватанабе отмечает, что для этих функций обычно используются менее специализированные процессы обработки информации. В отличие от восприятия визуальных образов и воспроизведения механических движений, эффект конкуренции в ходе усвоения похожих навыков проявляется сильнее. Ватанабе считает, что избыточное научение может работать еще лучше. Он отмечает: «Я считаю, что существует больше случаев вмешательства в высшую когнитивную деятельность. Избыточное научение может быть более эффективным». Годы исследований указывают на то, что сон необходим для укрепления памяти. В исследовании сон использовался для закрепления моторного обучения таким же способом, как избыточное научение для улучшения визуального запоминания. Когда люди спали после обучения, эффект был тот же, что и от избыточного научения, — по крайней мере, на следующий день. Когда испытуемых просили дотрагиваться до большого пальца другими в заданном порядке, перезаписи этого навыка навыком с другой последовательностью смогли избежать те, кто спал 90 минут после обучения. К сожалению, люди не могут спать каждый раз, когда узнают что-то важное. Однако сон может лучше сохранить в памяти выученное после применения метода избыточного научения. Но что делать, когда нам не хочется что-то заучивать? В реальной жизни нам часто хочется освоить больше, чем несколько однотипных задач. При этом нам бы хотелось избежать конкуренции между ними и владеть всем, что мы уже освоили. Исследователи обнаружили, что участников можно обучить распознаванию обеих картинок с полосками, но этот процесс требуется больше времени. Участники, которые отдыхали несколько часов между тренировками, были способны распознать обе картинки и на следующий день. Этот прием работал в независимости от использования избыточного научения. Это объясняется тем, что «горячий» период обучения успевал остыть за время перерыва. Иногда мы хотим что-нибудь забыть или переписать свою память. Такое бывает в случае посттравматического стрессового расстройства, где медикаментозная или немедикаментозная терапия ради излечения может приоткрыть «горячий» период. Ученые надеются когда-нибудь взломать хранилище памяти и научиться переписывать травматические воспоминания, не затрагивая другие, однако это будет крайне сложно сделать, и сейчас данный метод опробован только на мышах. Более перспективным может быть введение лекарственных средств для облегчения «забывания» травматической ситуации, хотя этот метод имеет определённые моральные и юридические проблемы. Например, нам нужно что-то забыть, чтобы приспособиться к нашему окружению, когда мы посещаем другую страну, или научиться смотреть в другую сторону при переходе через дорогу. Когда мы хотим переучиться, желательно не переусердствовать с тренировками, иначе мы можем аннулировать другие наши достижения. Необходимо больше узнать о том, где в нашей жизни может пригодиться избыточное научение и насколько оно на самом деле полезно. Тем не менее данное исследование показывает: если мы хотим чему-то быстро и хорошо научиться, не стоит недооценивать значение практики, даже когда это кажется ненужным. «Избыточное научение не бесполезно», — говорит Шибата. Указывая на заднюю часть своей головы, где проходят процессы обучения, он говорит: «Хотя нет никакого дальнейшего совершенствования, здесь что-то происходит». Желаете ли вы освоить загадочный язык, как, например, эсперанто, или научиться находить Уолдо со своими детьми, избыточное научение может сохранить навыки, которые вам действительно нужны. Источник: The Power of Overlearning / Scientific American