«Буря и натиск» — появившееся в 1770 году немецкое литературное движение, с которого начинается летоисчисление романтизма как литературного и философского течения. К нему принадлежали Гёте, Гердер, Шиллер и другие. Члены движения называли себя штюрмерами. «Буря и натиск» стали протестом на популяризированные в эпоху Просвещения культ разума и систему, центром которой был человек, руководствующийся в своих действиях не порывами, а долгом и совестью. Любое мировоззрение рождает сопротивление. Почва для смены парадигмы готовилась десятилетия. В. И. Ленин писал: «Весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошёл под знаком французской революции». События 1789–1794 годов определили новую эпоху — старые основы были сокрушены и заменены теми, которые были созвучны поколению, боровшемуся за будущее без тирании и угнетения. На смену персонажам, чтившим рассудок и гармонию, пришли рыцари нового образца. В философии романтического направления изначальный идеальный герой — сильный духом человек-бунтарь, способный переделать мир по образу божественного сада, идти стезёй добра и благородства, преодолевая при этом разнообразные испытания. Природа и человек являются частью единого целого. Природа понимает романтического героя лучше, чем общество. Значимую роль в прозе играл пейзаж. Исторический опыт каждой отдельно взятой страны, где романтизм пускает корни, также влиял на оформление тематики. В XIX веке уклон несколько смещается, происходит переосмысление Великой французской революции; её последствия оказываются противоречивыми, бесконечно далёкими от представлений об идеальном будущем, купленном железом и кровью. Поэтом-светилом, на которого молились все последователи романтиков, был Джордж Гордон Байрон. Его герои — Чайльд-Гарольд и Дон Жуан — фигуры энергичные, постоянно пребывающие в движении и ищущие чего-то, но если «Паломничество Чайльд-Гарольда» можно назвать поэмой с более или менее серьёзной интонацией, то «Дон Жуан» — произведение сатирическое, высмеивающее пороки и менталитет европейского общества. Белинский писал о Байроне и его герое: «Это личность человеческая, возмутившаяся против общего и, в гордом восстании своём, опёршаяся на самое себя». На место сверхлюдей-идеалистов приходят другие — неустойчивые, надломленные, сомневающиеся в себе, обладающие бесспорным талантом, но не готовые принести его в дар людям. Они всё ещё бросают вызов вселенной и законам (как юридическим и социальным, так и законам мироздания), но чаще из тщеславных или эгоцентрических соображений. У мыслящего героя, построившего цепь умозаключений, неизбежно возникает мысль: «Достойно ли человечество этого огня, добытого мной такими трудами?» Аналогичным же вопросом задаётся Виктор Франкенштейн, задумавший вдохнуть жизнь в мёртвое. Его творение — его отверженный «сын» — становится искажённым отражением человека, от которого отвернулся сам Бог. Его пороки — результат неутолимого одиночества и бессмысленного скитания в поисках родной души. Сверхвосприимчивых к метафизической стороне вселенной романтиков влекут коллизии рассудка и чувств, божественного и грешного, приземлённого и трансцендентального. В связи с этим неудивительно, что на определённом историческом этапе в романтизме расцветает «эстетизация зла» — придание очевидно отрицательным образам некоего печального флёра падшего ангела. Диалектика добра и зла получает новую трактовку: добро не может обходиться без зла, так как зло было создано тем же, кем было создано и добро. Бог и дьявол по привычке заключили пари. Легендарная русалка Лорелея влечёт к себе усталых моряков. «Очарованные странники» влюбляются в злых колдуний (сказывается любовь писателей-романтиков к древнему эпосу и фольклору); дьявольские же сущности, оказывается, не утратили жажду любви и способность к страданию. Монстр Франкенштейна не был жестокосерд от природы — таким его сделали люди. Их страх перед ним растоптал побеги благороднейших качеств несчастного чудовища. Потеряв своего создателя, «сирота» оплакивает его со всей возможной скорбью. Мэри Шелли задаётся вопросом: как жить в мире и в гармонии с собой, если даже тот, кто подарил тебе бесценный дар жизни, пренебрёг тобой? Зло мучается, поэтому мы жалеем его, осознавая неосуществимость искупления для него; зло привлекательно, потому что не защищено небесными догмами и — от отчаяния — ищет иной правды, отличной от правды Бога. «Демон» Лермонтова учинил маленькую революцию морально-этических основ в русской литературе. Зло воспевали и прежде, но мрачный «дух изгнания» никогда не вызывал такого очевидного сочувствия и не изображался русскими авторами с подобной очаровывающей грустью. Оставаясь именно злом по сути своей, демон наделяется человеческими желаниями и страстями. Но прекрасная Тамара, поддавшись очарованию демона, умирает. Душа девушки не достаётся её страстному губителю. У мытарства мрачного героя Лермонтова нет ни конца ни края. Он одинок отныне и навеки. У романтического героя, живущего в реальном мире, есть три пути — три исхода. Первый — стать сверхчеловеком (о том, какой ценой, мы ещё поговорим). Второй — умереть. Третий — смириться со своей смертностью (читаем: никчёмностью). Возможность становления сверхчеловеком осуществима лишь при условии, что человек живёт в эпоху, когда он способен и имеет намерение применить все свои таланты. Идеальный романтический герой (именно герой в том смысле, что его фигура — мифологизированная!) — Наполеон. Такой персонаж, какого сотворили из великого французского императора и полководца, никогда не останавливается, никогда не прекращает попытки действовать, поэтому прервать его триумфальное шествие может только смерть. Причём смерть мужественная, смерть воина. И она почти наверняка настигает романтического героя на пике его жизни. Его угасание не может быть медленным, жалким, по естественным причинам. По иронии судьбы, именно это произошло с настоящим Наполеоном («Там угасал Наполеон» — пишет Пушкин в стихотворении «К морю»). Даже безвременная кончина романтического героя — это прежде всего яркий манифест. Умирая, он получает желанное бессмертие. Например, Робин Гуд — фольклорный персонаж — обретает вечную жизнь по той причине, что внутренний символизм его образа покидает бренную оболочку и становится незыблемым. Теперь символ опережает человека; символ определяет образ. «Сверхчеловек-неудачник» — закономерный итог третьего пути — принятия смертности, а также бессмысленности и ничтожности всех своих устремлений; как только человек делает такой выбор — он перестаёт быть романтическим героем и становится реалистическим. В определённом смысле он всё равно принимает смерть — метафорическую. Самый наглядный пример «сверхчеловека-неудачника» — Родион Раскольников из «Преступления и наказания». Несмотря на претенциозность теории и философии героя, его попытка «сделаться Наполеоном» оборачивается крахом по той причине, что выбранный способ — убийство Алёны Ивановны и её беременной сестры — чересчур низкий и недостойный для того, чтобы произошло перевоплощение из голодного, почти нищего студента в романтическую икону, достойную поколения и восхищения. Раскольников заведомо выбирает себе слабую жертву, которая не окажет ощутимого сопротивления. Не покушаясь на по-настоящему опасных «хищников», таких как Свидригайлов, он и себя самого низводит до насекомоподобного состояния; это не то аллегорическое насекомое Кафки, в котором выразился апофеоз страдания обречённого и непонятого существа, а насекомое, вьющееся вокруг разложения. В данном случае — разложения общества. Романтический герой не выбирает себе равного соперника. Наоборот, он, как Давид, стремится одолеть врага-гиганта — собственного Голиафа. И даже если голова недруга не станет заветным трофеем, для романтического героя поражение будет лишь необходимым этапом его непрекращающегося сражения.