Про одиноких девушек

Я люблю девушек, которые гуляют одни. Или сидят одни в кафе, покупают один билет в кино, бродят в одиночку по музеям. Таких много. К счастью. И они мне нравятся вовсе не потому, что с ними можно познакомиться, раз они одни и у них, возможно, нет пары. Нет. Я люблю наблюдать за ними со стороны. Не тревожить. Одинокие женщины – это прекрасно. Для девушки одиночество — это всегда познание самой себя. Я «за» то, чтобы девушки оставались одинокими, как можно дольше. Через это одиночество они приобретают свой уникальный внутренний мир, а не растворяются в мире партнера. Когда встречаешь женщину, за плечами которой годы без длительных партнерских отношений – это всегда очень интересный и разносторонний человек. Особенный. Так вот, эти одинокие девушки в городе прекрасны. У них почти всегда наушники или стаканчик с кофе. И еще одна деталь, которая очень сильно отличает их от всех других: у них очень серьезные выражения лиц. Когда с подругой, или с парнем, или с коллегой – там всегда что-то приветливое, общительное. Такое «выражение лица для других». Реакция. А когда девушка сидит одна или гуляет по улице – там совсем другая эмоция. Внутрь себя. Или в музыку. Еще кажется, что они всегда слушают что-то классное. Вроде, Norah Jones «Those sweet words» и U2 «I still haven’t found what i’m looking for». Что-то такое с запахом винила, а не плейлистов AppleMusic. Или такие песни, к которым приклеен шлейф из эмоций и образов. Alanis Morissette «Crazy». И сразу Дьявол носит Prada. Сразу клип, где она идет по городу. Или, её же «Uninvited». Самая красивая грустная песня в мире. Она проникает в тебя и будоражит каждую частичку твоего тела. Это как терапия против грусти. Садишься на закате, включаешь её и она забирает себе всю грусть. Просто вырывает её из тебя и уносит куда-то за горизонт. А может и что-то совсем с другого края. Eminem «Beautiful», например. Девушки, которые слушают Eminem всегда крутые. Это закон. Или что-то наше. Сплин «Письмо». Всадник замер, замер всадник. Реке стало тесно в русле. Кромки-грани. Я люблю, не нуждаясь в ответном чувстве. Шикарная поэзия, да? По-моему, один из лучших образов Питера в музыке и стихах. Очень атмосферная песня. Или Океан Ельзи «Відпусти». Земфиру еще. «Не отпускай», «Трафик». Много вариантов. Это часто грустные песни. Лиричные. Ведь одиночество – это, вроде как, отрицательная эмоция. Мы сторонимся её. Для нас, быть одной или одному – это неправильно. Но, знаете, наблюдая за этими женщинами в городе, я не вижу, почему, одиночество — это плохо. Настолько они мне кажутся красивыми. Нетронутыми. Нет, я не призываю всех быть одиночками. Я имею ввиду, почему, если мы в какой-то момент жизни остались один на один с самим собой – мы начинаем переживать. Почему гулять одной, а не с подругой – это обязательно хуже. Почему, возвращаться домой, где нет никого – это грустно. Вот это всё. Почему период нашей жизни, когда мы, по каким-то причинам, еще не нашли того, с кем готовы быть много и часто – это плохой период и нужно быстрей его закончить. Я вот думаю, это просто период. Не хуже и не лучше. Для каждого он свой. И по времени, и по содержанию. Но он определенно важный для жизни каждого из нас. Особенно в современной жизни, где нас разрывают на части эмоции, продиктованные другими людьми. Это важно иметь время остаться с самим собой. Прогуляться с музыкой или посидеть на закате один на один с солнцем. Поэтому, я так люблю одиноких женщин. Мне кажется, что в этом кафе, попивая свой одинокий кофе и всматриваясь куда-то сквозь витрину, они пытаются различить что-то важное для себя. Задаться вопросами, от которых мы обычно прячемся. Они смелые женщины. А смелость, как это не странно прозвучит, это очень женская черта.

Мы все — момент

Одна секунда может изменить всю твою жизнь в корне. Только представь, 7 миллиардов человек. Кто-то сейчас просыпается, кто-то только ложится спать. Кто-то только что поцеловал свою любовь впервые, кто-то сделал это в последний раз. Кто-то сейчас стоит на коленях в слезах перед больничной койкой, а кто-то плачет от счастья. Возможно, сейчас умер тот, о ком даже не вспомнят. Возможно, сейчас родился мальчик, который заставит огромные стадионы петь вместе с ним. Кого-то сейчас бросили. Кто-то стоит на краю дома. Кто-то сейчас врёт, что больше не любит, а кто-то прямо сейчас врёт в глаза человеку, который готов отдать жизнь за него, что любит его. Сейчас где-то парень пишет песню, которую будут напевать подростки спустя сотни лет. Сейчас девочка допишет стих, в строках которого каждый найдёт себя. Кто-то встречает рассвет со своей будущей женой. Кто-то уходит от парня, которого будет любить всю жизнь. Кто-то уезжает далеко, оставив свою любовь дома, а кто-то наконец-то вернулся домой, но ещё не знает, что его предали. Кто-то сейчас пьёт за любовь, а кто-то из-за любви. Кто-то сейчас мечтает под ноты пост-рока, а кто-то может мечтать только держа руку любимого человека. Наша жизнь — состоит из моментов. Каждый момент важен по своему. Поэтому цени каждый из них.

История самой знаменитой картины Эдварда Мунка

Эдвард Мунк страдал галлюцинациями, которые не оставляли его до конца жизни. Одна из них посетила норвежского художника на мосту через фьорд в Христиании. Он описал ее так: «Я шел по дороге с двумя приятелями, вдруг солнце зашло и все небо стало кровавым, при этом я как будто почувствовал дыхание тоски. Я задержался, оперся на балюстраду моста смертельно усталый. Над черно-голубым фьордом и городом висели клубы кровавого пара. Мои приятели пошли дальше, а я остался с открытой раной в груди. Громкий, бесконечный крик пронзил окружающую природу». Так появилось самое знаменитое произведение Мунка — «Крик», которое принесло своему автору длительное и болезненное беспокойство с отчаянием, так как он был не в состоянии изобразить этот кровавый закат над фьордом таким, каким он перед ним предстал. Вначале это был рисунок, позднее гравюра и, наконец, картина, написанная пастелью. На ней мы видим человека с перекошенным подобием лица. Этот человек — сам художник. «Крик» стал воплощением его собственной изоляции, отчаянного одиночества и потери смысла жизни. Драматизм сцене придавал напряженный контраст между фигурой на первом плане и чужими, занятыми самими собой людьми в отдалении.

«Живи сегодняшним днём»: 7 мыслей из романа Ромена Роллана «Жан-Кристоф»

Французский писатель Ромен Роллан стал лауреатом Нобелевской премии в 1916 году. В первую очередь за роман «Жан-Кристоф», который он писал с 1904 по 1912 гг. Этот роман — история жизни гениального музыканта, прообразом которого послужил Бетховен, и в то же время действие его происходит в первом десятилетии ХХ века, а мысли... мысли из этого романа и сейчас, столетие спустя, звучат невероятно современно. Почитай каждый встающий день. Не думай о том, что будет через год, через десять лет. Думай о сегодняшнем дне. Брось все свои теории. Видишь ли, все теории — даже теории добра — все одинаково скверные и глупые, потому что причиняют зло. Не насилуй живую жизнь. Живи сегодняшним днем. Почитай каждый новый день. Люби его, уважай, не губи его зря, а главное, не мешай ему расцвести. Люби его, если даже он сер и печален, как нынче. Не тревожься. Взгляни-ка. Сейчас зима. Все спит. Но добрая земля проснется. А значит, будь, как эта земля, добрым и терпеливым. Верь. Жди. Если ты сам добр, все пойдет хорошо. Если же ты не добр, если слаб, если тебе не повезло, ничего не поделаешь, все равно будь счастлив. Значит, большего сделать ты не можешь. Так зачем желать большего? Зачем убиваться, что не можешь большего? Надо делать то, что можешь... *** Народ? Он возделывает свой сад. Ему нет дела до нас. Каждая группа избранных старается перетянуть его к себе. А ему на всех наплевать. Сначала он еще слушал, просто ради забавы, зазывания политических скоморохов. Теперь он ради них и пальцем не двинет. Несколько миллионов людей даже не используют своих избирательных прав. Пусть партии грызутся между собой, народу от этого ни тепло, ни холодно, — только бы не потоптали в драке его поля. В таком случае он начинает колотить и правых и левых, не разбирая партий; он не действует, а лишь противодействует, когда уж слишком мешают его работе и его отдыху. И кто бы ни управлял им — короли, императоры, республиканцы, священники, франкмасоны, социалисты — единственное, чего народ от них хочет, — это чтобы они защищали его от великих, всенародных бедствий: войны, беспорядков, эпидемий, а что до остального, то лишь бы ему не препятствовали мирно возделывать свой сад. В глубине души он думает: «И когда только эти скоты оставят меня в покое!» *** Приятно, когда женщина — женщина, а мужчина — мужчина (что не так уж часто встречается в наши дни). *** Душа нынче не в моде. Молодые девушки щеголяют красными, загорелыми лицами, обветренными во время состязаний на свежем воздухе и игр на солнцепеке, они по-мужски смотрят на вас и слишком громко смеются. Теперь принят более резкий и вольный тон. Иногда ваша кузина с невозмутимым спокойствием произносит ужасные вещи. Она стала прожорлива, а ведь прежде почти ничего не ела. По привычке продолжает жаловаться на дурное пищеварение, но при этом не упускает случая плотно покушать. Она ничего не читает. В их кругу теперь не принято читать. Только музыка еще в милости. Ей даже пошел на пользу крах литературы. Когда эти люди переутомлены, музыка для них является чем-то вроде турецкой бани, паровой ванны, массажа, кальяна. Не нужно думать. *** Убожества мира в том, что у человека почти никогда нет товарища. Бывают, может быть, подруги и случайные друзья. Мы расточительны на это прекрасное звание «друг». В действительности имеешь одного только друга в течение всей жизни. И весьма редки те, кто его находит. *** Только сумасшедший может расточать время и труды ради сомнительного удовольствия попасть в когти безмозглых критиков. Разве не лучше, не прекраснее, когда тебя любит и ценит десяток честных людей, чем когда тебя слушают тысячи ослов и то смешивают с грязью, то превозносят до небес... *** Человек не всегда делает то, что хочет. Одно дело жить, другое хотеть. Не надо огорчаться. Главное, не уставать желать и жить. А всё остальное от нас не зависит.

Рецепт счастья от Альберта Эйнштейна стоимостью $1,56 млн

Рецепт счастья от создателя теории относительности звучит очень просто: «Тихая, скромная жизнь приносит больше радости, нежели гонка за успехом в постоянном возбуждении». Эйнштейн написал эти слова в 1922 году во время визита в Токио. Таким образом он отблагодарил посыльного, когда у него не нашлось мелких денег на чаевые. Спустя 95 лет записка ушла с молотка за баснословные $1,56 млн при стартовой цене в $2 тыс. Осенью 2017 года газета Times of Israel сообщила, что две короткие записки Эйнштейна, написанные им во время поездки по Японии, выставлены на аукцион в Иерусалиме. Альберт Эйнштейн передал их курьеру в Токио, кратко описав свою теорию счастливой жизни. В 1922 году, когда гениальный ученый проводил курс лекций в Японии. «В тот день курьер прибыл в отель "Империал" в Токио, чтобы доставить сообщение Эйнштейну, но, то ли сам он, следуя местной традиции, отказался брать чаевые, либо у Эйнштейна не было мелких денег, но, в любом случае, ученый не захотел его отпускать с пустыми руками, а потому написал ему две записки от руки на немецком языке», – сообщает газета. Эйнштейн, который уже знал тогда о скором присуждении ему Нобелевской премии сказал посыльному, что, «если повезет, эти записки принесут куда больше, чем обычные чаевые». Второй подарок Эйнштейна курьеру, текст которого гласит: «Где есть воля, есть и путь», ушла с молотка за $240 тыс. при стартовой цене в $1 тыс. Эйнштейн понимал ценность любой сделанной им записи. Именно поэтому он завещал свой архив Еврейскому университету в Иерусалиме, отмечают израильские СМИ.

Фантастическое путешествие по фильмам 80-х и 90-х

Сейчас тебя ждёт фантастическое путешествие в самое сказочное десятилетие истории кино: 80-е и 90-е годы! Ты увидишь замечательную 5-минутную подборку сцен из любимых фильмов. От Индианы Джонса до Терминатора, от Танца-вспышки до Звёздных войн. Этот видеоряд заряжает позитивом, ведь все герои танцуют в ритме одной песни. Приятного путешествия!

Чтение как витамин: о «чтении вдоль» и «чтении вглубь»

Может ли чтение в чрезмерных дозах, как лекарство, превратиться в яд? Спустя годы перечитываю «Королек — птичку певчую» (роман о любви, написанный в 1922 году турецким писателем Решадом Нури Гюнтекином, — прим. перев.). Мое внимание привлекает одна сцена, в которой главная героиня романа Фериде рассказывает об Анатолии, куда она отправляется молодой учительницей, пережив личную трагедию. Впервые встретив своих учениц, Фериде описывает их так: «Одно меня сильно поразило: девочки были очень застенчивы. От них, как от деревенских невест, невозможно было добиться ни одного слова. Но стоило моим ученицам открыть учебники, как класс огласился громкими воплями. Оказалось, они привыкли читать хором, не жалея горла». Деревенских учеников учили: чем громче они будут извлекать звук, тем лучше усвоят урок. (Позже Фериде научит детей читать молча.) Что значит эта сцена? Чтение вслух или про себя дает множество ключей к пониманию обществ и индивидов. Переход от устного чтения к молчаливому в известном смысле кратко резюмирует историю мысли. В античную эпоху обычной формой чтения было чтение вслух. (Августин в «Исповеди» описывает замешательство, в которое он пришел, когда встретил человека, читавшего молча.) С распространением пунктуации, книгопечатания, упрощением доступа к книгам укоренилось молчаливое чтение. Возникли «читатели» как отдельная категория людей. При взгляде на историю чтения просматривается параллелизм между молчаливым чтением (private reading) и осознанием человеком себя как отдельной личности. Человек, читающий про себя, постепенно понял свою индивидуальность. Социологи полагают, что молчаливое чтение внесло вклад в развитие воображения. А Альберто Мангель устанавливает связь между освоением индивидуального чтения и подъемом гуманизма. Интересно, а Решад Нури, изображая детей в отдаленной деревне, которые старались громко читать, хотел сказать, что в начале XX века в Анатолии еще не могла сформироваться личность? * * * Чтение «про себя» — вопрос, изучением которого занимается и современная наука. Мы знаем, что чтение про себя в течение шести минут снижает сердечный ритм, расслабляет мышцы. На самом деле, попытки соотнести чтение с человеческим здоровьем восходят к очень давним временам. Сократ применял к письменности слово «фармакон» (лекарство). По мнению философа, как и все лекарства, письменность могла как исцелять, так и отравлять. К XIX веку стало популярно объяснять чтение с помощью медицинских терминов (biblio-mania, reading-mania и прочие). Действительно ли чтение — исцеление? Судя по исследованию, которое в прошлом месяце опубликовал журнал «International Journal of Bussiness Administration», да: «глубокое чтение» (медленное, внимательное, вдумчивое, осознанное) активизирует работу разных областей мозга, держит человека в тонусе, обостряет восприятие, позволяет лучше понимать окружающих. Сложилась и противоположная точка зрения: в определенный период романтическую литературу называли «ядом». Шопенгауэр, например, окрестил плохие книги «интеллектуальным ядом». * * * Обращаясь к Рескину, видим, что ненасытное чтение опаснее обжорства, потому что оно убивает не тело, а душу. Сенека несколько веков назад говорил о пагубности «излишнего чтения». Вместо «чтения вдоль» стоики предлагали «чтение вглубь» только хороших книг и только в определенном количестве. Кант тоже советовал своим читателям быть «пристрастным» и не позволять каждой книге сбивать себя с толку. Однако после изобретения печатного станка книги стали легкодоступными, и остановить книжное обжорство было невозможно. Так, западный читатель научился читать молча, быть избирательным, делать выбор. Возникновение того, что мы называем «общественным мнением», тоже приходится на это время. (Хабермас сказал, что буржуазное общественное мнение сформировалось на основе литературы.) Неслучайно этот процесс совпал с периодом, когда монархии утратили свою силу. * * * Чтение — это витамин, который повышает умственную активность, улучшает работу мозга, придает бодрость. Вслух или про себя, впитывая все подряд, словно губка, или выбирая, — то, что и как мы читаем, является частью нашей идентичности. Есть еще более глубокие эффекты чтения. Милтон верил, что чтение хороших книг освобождает совесть. Оруэлл провел корреляцию между способностью людей понимать прочитанное и способностью делать политический выбор. Возможно, главная причина того, что сейчас с нами происходит, — авитаминоз. Автор: Джан Юдже (Can Bahadır Yüce) Источник: inosmi

Силиконовые римляне — как живые!

Как выглядели древние римляне, от которых сохранились лишь скульптурные изображения? Студенты Баварской театральной академии создали их объемные портреты из силикона. Перед нами предстают, как живые, Юлия Домна, император Адриан, Фаустина Младшая, Марк Аврелий… Даже если эти имена вам ни о чем не говорят и то, как выглядели эти люди, вам совершенно неинтересно, это видео стоит посмотреть, ведь процесс создания портретов просто фантастический!

Иван Бунин. «Новый год»

— Послушай, сказала жена, — мне жутко. Была лунная зимняя полночь, мы ночевали на хуторе в Тамбовской губернии, по пути в Петербург с юга, и спали в детской, единственной теплой комнате во всем доме. Открыв глаза, я увидал легкий сумрак, наполненный голубоватым светом, пол, покрытий попонами, и белую лежанку. Над квадратным окном, в которое виднелся светлый снежный двор, торчала щетина соломенной крыши, серебрившаяся инеем. Было так тихо, как может быть только в поле в зимние ночи. — Ты спишь, — сказала жена недовольно, — а я задремала давеча в возке и теперь не могу... Она полулежала на большой старинной кровати у противоположной стены. Когда я подошел к ней, она заговорили веселым шепотом: — Слушай, ты не сердишься, что я разбудила тебя? Мне, правда, стало жутко немного и как-то очень хорошо. Я почувствовала, что мы с тобой, совсем одни тут, и на меня напал чисто детский страх... Она подняла голову и прислушалась. — Слышишь, как тихо? — спросила она чуть слышно. Мысленно я далеко оглянул снежные поля вокруг нас, — всюду было мертвое молчание русской зимней ночи, среди которой таинственно приближался Новый год... Так давно не ночевал я в деревне, и так давно не говорили мы с женой мирно! Я несколько раз поцеловал ее в глазa и волосы с той спокойной любовью, которая бывает только в редкие минуты, и она внезапно ответила мне порывистыми поцелуями влюбленной девушки. Потом долго прижимала мою руку к своей загоревшейся щеке. — Как хорошо! — проговорила она со вздохом и убежденно. И, помолчав, прибавила: — Да, все-таки ты единственный близкий мне человек! Ты чувствуешь, что я люблю тебя? Я пожал ее руку. — Как это случилось? — спросила она, открывая глаза. — Выходила я не любя, живем мы с тобой дурно, ты говоришь, что из-за меня ты ведешь пошлое и тяжелое существование... И однако все чаще мы чувствуем, что мы нужны друг другу. Откуда это приходит и почему только в некоторые минуты? С Новым годом, Костя! — сказала она, стараясь улыбнуться, и несколько теплых слез упало на мою руку. Положив голову на подушку, она заплакала, и, верно, слезы были приятны ей, потому что изредка она поднимала лицо, улыбалась сквозь слезы и целовала мою руку, стараясь продлить их нежностью. Я гладил ее волосы, давая понять, что я ценю и понимаю эти слезы. Я вспомнил прошлый Новый год, который мы, по обыкновению, встречали в Петербурге в кружке моих сослуживцев, хотел вспомнить позапрошлый — и не мог, и опять подумал то, что часто приходит мне в голову: годы сливаются в один, беспорядочный и однообразный, полный серых служебных дней, умственные и душевные способности слабеют, и все более неосуществимыми кажутся надежды иметь свой угол, поселиться где-нибудь в деревне или на юге, копаться с женой и детьми в виноградниках, ловить в море летом рыбу... Я вспомнил, как ровно год тому назад жена с притворной любезностью заботилась и хлопотала о каждом, кто, считаясь нашим другом, встречал с нами новогоднюю ночь, как она улыбалась некоторым из молодых гостей и предлагала загадочно-меланхолические тосты и как чужда и неприятна была мне она в тесной петербургской квартирке... — Ну, полно, Оля! — сказал я. — Дай мне платок, — тихо ответила она и по-детски, прерывисто вздохнула. — Я уже не плачу больше. Лунный свет воздушно-серебристой полосою падал на лежанку и озарял ее странною, яркой бледностью. Все остальное было в сумраке, и в нем медленно плавал дым моей папиросы. И от попон на полу, от теплой, озаренной лежанки — ото всего веяло глухой деревенской жизнью, уютностью родного дома... — Ты рада, что мы заехали сюда? — спросил я. — Ужасно, Костя, рада, ужасно! — ответила жена с порывистой искренностью. — Я думала об этом, когда ты уснул. По-моему, — сказала она уже с улыбкой, — венчаться надо бы два раза. Серьезно, какое это счастье — стать под венец сознательно, поживши, пострадавши с человеком! И непременно жить дома, в своем углу, где-нибудь подальше ото всех... «Родиться, жить и умереть в родном доме» — как говорит Мопассан! Она задумалась и опять положила голову на подушку. — Это сказал Сент-Бёв, — поправил я. — Все равно, Костя. Я, может быть, и глупая, как ты постоянно говоришь, но все-таки одна люблю тебя... Хочешь, пойдем гулять? — Гулять? Куда? — По двору. Я надену валенки, твой полушубочек... Разве ты уснешь сейчас? Через полчаса мы оделись и, улыбаясь, остановились у двери. — Ты не сердишься? — спросила жена, взяв мою руку. Она ласково заглядывала мне в глаза, и лицо ее было необыкновенно мило в эту минуту, и вся она казалась такой женственной в серой шали, которой она по-деревенски закутала голову, и в мягких валенках, делавших ее ниже ростом. Из детской мы вышли в коридор, где было темно и холодно, как в погребе, и в темноте добрались до прихожей. Потом заглянули в залу и гостиную... Скрип двери, ведущей в залу, раздался по всему дому, а из сумрака большой, пустой комнаты, как два огромных глаза, глянули на нас два высоких окна в сад. Третье было прикрыто полуразломанными ставнями. — Ау! — крикнула жена на пороге. — Не надо, — сказал я, — лучше посмотри, как там хорошо. Она притихла, и мы несмело вошли в комнату. Очень редкий и низенький сад, вернее, кустарник, раскиданный но широкой снежной поляне, был виден из окон, и одна половина его была в тени, далеко лежавшей от дома, а другая, освещенная, четко и нежно белела под звездным небом тихой зимней ночи. Кошка, неизвестно как попавшая сюда, вдруг спрыгнула с мягким стуком с подоконника и мелькнула у нас под ногами, блеснув золотисто-оранжевыми глазами. Я вздрогнул, и жена тревожным шепотом спросила меня: — Ты боялся бы здесь один? Прижимаясь друг к другу, мы прошли по зале в гостиную, к двойным стеклянным дверям на балкон. Тут еще до сих пор стояла огромная кушетка, на которой я спал, приезжая в деревню студентом. Казалось, что еще вчера были эти летние дни, когда мы всей семьей обедали на балконе... Теперь в гостиной пахло плесенью и зимней сыростью, тяжелые, промерзлые обои кусками висели со стен... Было больно и не хотелось думать о прошлом, особенно перед лицом этой прекрасной зимней ночи. Из гостиной виден был весь сад и белоснежная равнина под звездным небом, — каждый сугроб чистого, девственного снега, каждая елочка среди его белизны. — Там утонешь без лыж, — сказал я в ответ на просьбу жены пройти через сад на гумно. — А бывало, я по целым ночам сидел зимой на гумнах, в овсяных ометах... Теперь зайцы, небось, приходят к самому балкону. Оторвав большой, неуклюжий кусок обоев, висевший у двери, я бросил его в угол, и мы вернулись в прихожую и через большие бревенчатые сени вышли на морозный воздух. Там я сел на ступени крыльца, закуривая папиросу, а жена, хрустя валенками по снегу, сбежала на сугробы и подняла лицо к бледному месяцу, уже низко стоявшему над черной длинной избой, в которой спали сторож усадьбы и наш ямщик со станции. — Месяц, месяц, тебе золотые рога, а мне золотая казна! — заговорила она, кружась, как девочка, по широкому белому двору. Голос ее звонко раздался в воздухе и был так странен в тишине этой мертвой усадьбы. Кружась, она прошла до ямщицкой кибитки, черневшей в тени перед избой, и было слышно, как она бормотала на ходу: Татьяна на широкий двор В открытом платьице выходит, На месяц зеркало наводит, Но в темном зеркале одна Дрожит печальная луна... — Никогда я уж не буду гадать о суженом! — сказала она, возвращаясь к крыльцу, запыхавшись и весело дыша морозной свежестью, и села на ступени возле меня. — Ты не уснул, Костя? Можно с тобой сесть рядом, миленький, золотой мой? Большая рыжая собака медленно подошла к нам из-за крыльца, с ласковой снисходительностью виляя пушистым хвостом, и она обняла ее за широкую шею в густом меху, а собака глядела через ее голову умными вопросительными глазами и все так же равнодушно-ласково, вероятно, сама того не замечая, махала хвостом. Я тоже гладил этот густой, холодный и глянцевитый мех, глядел на бледное человеческое лицо месяца, на длинную черную избу, на сияющий снегом двор, и думал, подбадривая себя: «В самом деле, неужели уже все потеряно? Кто знает, что принесет мне этот Новый год?» — А что теперь в Петербурге? — сказала жена, поднимая голову и слегка отпихивая собаку. — О чем ты думаешь, Костя? — спросила она, приближая ко мне помолодевшее на морозе лицо. — Я думаю о том, что вот мужики никогда не встречают Нового года, и во всей России теперь все давным-давно спят... Но говорить не хотелось. Было уже холодно, в одежду пробирался мороз. Вправо от нас видно было в ворота блестящее, как золотая слюда, поле, и голая лозинка с тонкими обледеневшими ветвями, стоявшая далеко в поле, казалась сказочным стеклянным деревом. Днем я видел там остов дохлой коровы, и теперь собака вдруг насторожилась и остро приподняла уши: далеко по блестящей слюде побежало от лозинки что-то маленькое и темное, — может быть, лисица, — и в чуткой тишине долго замирало чуть уловимое, таинственное потрескивание наста. Прислушиваясь, жена спросила: — А если бы мы остались здесь? Я подумал и ответил: — А ты бы не соскучилась? И как только я сказал, мы оба почувствовали, что не могли бы выжить здесь и года. Уйти от людей, никогда не видать ничего, кроме этого снежного поля! Положим, можно заняться хозяйством... Но какое хозяйство можно завести в этих жалких остатках усадьбы, на сотне десятин земли? И теперь всюду, такие усадьбы, — на сто верст в окружности нет ни одного дома, где бы чувствовалось что-нибудь живое! А в деревнях — голод... Заснули мы крепко, а утром, прямо с постели, нужно было собираться в дорогу. Когда за стеною заскрипели полозья и около самого окна прошли по высоким сугробам лошади, запряженные гусем, жена, полусонная, грустно улыбнулась, и чувствовалось, что ей жаль покидать теплую деревенскую комнату... «Вот и Новый год! — думал я, поглядывая из скрипучей, опушенной инеем кибитки в серое поле. — Как-то мы проживем эти новые триста шестьдесят пять дней?» Но мелкий лепет бубенчиков спутывал мысли, думать о будущем было неприятно. Выглядывая из кибитки, я уже едва различал мутный серо-сизый пейзаж усадьбы, все более уменьшающийся в ровной снежной степи и постепенно сливающийся с туманной далью морозного туманного дня. Покрикивая на заиндевевших лошадей, ямщик стоял и, видимо, был совершенно равнодушен и к Новому году, и к пустому полю, и к своей и к нашей участи, С трудом добравшись под тяжелым армяком и полушубком до кармана, он вытащил трубку, и скоро в зимнем воздухе запахло серой и душистой махоркой. Запах был родной, приятный, и меня трогали и воспоминание о хуторе, и наше временное примирение с женою, которая дремала, прижавшись в угол возка и закрыв большие, серые от инея ресницы. Но, повинуясь внутреннему желанию поскорее забыться в мелкой суете и привычной обстановке, я деланно-весело покрикивал: — Погоняй, Степан, потрогивай! Опоздаем! А далеко впереди уже бежали туманные силуэты телеграфных столбов, и мелкий лепет бубенчиков так шел к моим думам о бессвязной и бессмысленной жизни, которая ждала меня впереди... 1901