Почему факты не меняют наше мнение
Новые открытия о человеческом разуме показывают его ограниченность.
В 1975 году ученые из Стэнфорда пригласили группу студентов принять участие в исследовании о самоубийствах. Им вручили по паре предсмертных записок. Одна записка из каждой пары была написана случайным человеком, другая — человеком, который реально покончил с собой. Затем студентов попросили отличить подлинные записки от фальшивых.
Некоторые студенты обнаружили, что им легко дается это задание. Из двадцати пяти пар предсмертных записок они двадцать четыре раза нашли настоящую. Другие студенты обнаружили, что они безнадежны в этом деле. Они определили настоящую записку всего в десяти случаях.
Как это часто бывает с психологическими экспериментами, все было подстроено. Хотя половина записок действительно были подлинными (они были получены из офиса окружного коронера Лос-Анджелеса), результаты были вымышленными. Студенты, которым говорили, что они почти всегда правы, в среднем были не проницательней тех, кому говорили, что они в большинстве ответов ошиблись.
На втором этапе эксперимента исследователи раскрыли студентам свой обман. Им сказали, что истинная цель эксперимента состояла в том, чтобы оценить их реакцию на полученный результат (это тоже было ложью). Наконец, студентов попросили предположить, сколько настоящих предсмертных записок они на самом деле определили, и сколько, по их мнению, может угадать среднестатистический студент. В этот момент произошло нечто любопытное. Студенты из группы с высоким баллом сказали, что, по их мнению, они на самом деле справились с задачей довольно хорошо — значительно лучше, чем среднестатистический студент — хотя, как им только что сказали, у них не было никаких оснований верить в это. И наоборот, те, кто был отнесен к группе с низким баллом, сказали, что, по их мнению, они справились с задачей значительно хуже, чем среднестатистический студент — вывод, который был столь же необоснованным.
«Однажды сформированные впечатления поразительно стойкие», — сухо отмечали исследователи.
Несколько лет спустя для соответствующего исследования отобрали новых стэнфордских студентов. Студентам были вручены папки с информацией о паре пожарных, Фрэнке К. и Джордже Х. В биографии Фрэнка помимо всего прочего отмечалось, что у него есть маленькая дочь и он любит нырять с аквалангом. В свою очередь, в биографии Джорджа упоминалось, что у него есть маленький сын и он играет в гольф. Папки также включали ответы мужчин на тест, который исследователи назвали Рискованный-консервативный выбор. Согласно одной версии, Фрэнк являлся успешным пожарным, который в тесте почти всегда выбирал самый безопасный вариант. По другой версии, Фрэнк также выбирал самые безопасные варианты, но он был никудышным пожарным, который несколько раз получал выговор от начальства. И снова в середине исследования студентам сообщили, что они были введены в заблуждение, и что информация, которую они получили, была полностью вымышленной. Затем студентов попросили описать их собственные убеждения. Какое отношение к риску, по их мнению, должен иметь успешный пожарный? Студенты, получившие первый пакет, посчитали, что он будет избегать его. Студенты из второй группы сказали, что он будет принимать его.
Исследователи отмечают, что даже после того, как доказательства их убеждений были полностью опровергнуты, люди не в состоянии внести соответствующие изменения в эти убеждения. В последнем примере ошибка была «особенно впечатляющей», поскольку двух частных значений никогда не хватило бы для обобщения информации.
Эти стэнфордские исследования стали известны на весь мир. Высказанное группой ученых в семидесятых годах прошлого века утверждение о том, что люди не могут мыслить здраво, в то время шокировало общественность. Теперь этим никого не удивишь. Тысячи последующих экспериментов подтвердили (и развили) это открытие. Как знает каждый, кто следил за исследованиями — или даже иногда брал в руки экземпляр «Психологии сегодня» — любой аспирант с планшетом может продемонстрировать, что разумные люди часто совершенно иррациональны. Редко такое понимание казалось более уместным, чем сейчас. И все же остается неразрешимой загадка: как мы оказались на этом пути?
В своей новой книге «Загадка разума» (Гарвард) ученые-когнитивисты Хьюго Мерсьер и Дэн Спербер пытаются ответить на этот вопрос. Мерсьер, работающий во французском исследовательском институте в Лионе, и Спербер, ныне работающий в Центральном европейском университете в Будапеште, рассуждают о том, что разум — это развившаяся характеристика, подобная двуногости или трехцветному зрению. Рассудок появился в саваннах Африки и его следует рассматривать в этом контексте.
Если отбросить многое из того, что можно было бы назвать когнитивной наукой, аргумент Мерсьера и Спербера звучит приблизительно так: самое большое преимущество человека перед другими видами — это наша способность к сотрудничеству. Сотрудничество трудно установить и почти так же трудно поддерживать. Для любого человека нахлебничество — это всегда лучший образ действий. Разум развивался не для того, чтобы дать нам возможность решать абстрактные, логические проблемы или даже помочь нам сделать выводы из новых данных; скорее, он развивался для решения проблем, возникающих при совместной жизни в группах.
«Рассудок — это приспособление к гиперсоциальной нише, которую люди развили для себя», — пишут Мерсьер и Спербер. Привычки мышления, которые кажутся странными или просто глупыми с точки зрения интеллектуальности, оказываются дальновидными, если смотреть на них с социальной «интеракционистской» точки зрения.
Подумайте о том, что стало известно как «предвзятость подтверждения». Люди склонны принимать информацию, которая поддерживает их убеждения, и отвергать информацию, которая противоречит им. Из множества выявленных форм ошибочного мышления предвзятость подтверждения — одна из наиболее систематизированных; это предмет экспериментов, достойных целого учебника. Один из самых известных из них был проведен, опять же, в Стэнфорде. Для этого эксперимента исследователи собрали группу студентов, у которых были противоположные мнения о смертной казни. Половина студентов была за и считала, что смертная казнь сдерживает преступность; другая половина была против и считала, что это никак не влияет на преступность.
Студентам предложили прокомментировать два исследования. В одном исследовании предоставлялись данные в поддержку аргумента о сдерживающем эффекте смертной казни, а в другом — данные, ставящие этот эффект под сомнение. Оба исследования — как вы уже догадались — были составлены и разработаны специально для того, чтобы представить одинаково убедительную статистику. Студенты, которые первоначально поддерживали смертную казнь, оценили данные о сдерживающем эффекте как весьма достоверные, а данные против этого эффекта — как неубедительные; студенты, которые изначально выступали против смертной казни, сделали обратное. В конце эксперимента студентов еще раз спросили об их мнении. Те, кто вначале выступал за смертную казнь, теперь еще больше поддерживали ее; те, кто выступал против нее, были настроены еще более неприязненно.
Если разум создан для того, чтобы генерировать здравые суждения, то трудно представить себе более серьезный конструктивный недостаток, чем предвзятость подтверждения. Мерсьер и Спербер предлагают представить себе мышь, которая думает так же, как мы. Такая мышь, «стремящаяся подтвердить свое убеждение, что вокруг нет кошек», скоро станет обедом. В той степени, в которой предвзятость подтверждения приводит к тому, что люди отвергают свидетельства новых или недооцененных угроз — человеческий эквивалент кошки за углом — это недостаток, с которым следовало бы бороться. Мерсьер и Спербер утверждают, что тот факт, что и мы, и он выжили, доказывает, что у него должна быть какая-то адаптивная функция, и эта функция, по их мнению, связана с нашей «гиперсоциальностью».
Мерсьер и Спербер предпочитают термин «подтверждающее предубеждение». Как они отмечают, люди проявляют легковерность не хаотично. Мы довольно искусно обнаруживаем слабые места в чьих-то представленных нам доводах. Но почти всегда мы слепы в отношении позиций, которые сходятся с нашими собственными.
Недавний эксперимент, проведенный Мерсьером и его европейскими коллегами, наглядно продемонстрировал эту асимметрию. Участникам предлагалось решить ряд простых логических задач. Затем их попросили объяснить свои ответы, и им дали возможность изменить их, если они выявят ошибки. Большинство из них были удовлетворены своим первоначальным выбором; менее пятнадцати процентов изменили свое мнение на втором этапе.
На третьем этапе участникам показывали одну и ту же задачу, а также их ответ и ответ другого участника, который пришел к иному выводу. И снова им дали возможность изменить свои ответы. Но был один подвох: ответы, представленные им как чужие, на самом деле были их собственными, и наоборот. Примерно половина участников поняли, что происходит. Среди другой половины внезапно люди стали намного более критичными. Почти шестьдесят процентов теперь отвергли ответы, которыми они были удовлетворены раньше.
Согласно Мерсьеру и Сперберу, эта однобокость отражает задачу, для выполнения которой эволюционировал разум, а именно — не допустить, чтобы нас обманули другие члены нашей группы. Живя небольшими группами охотников-собирателей, наши предки в первую очередь заботились о своем социальном положении и о том, чтобы не быть теми, кто рискует жизнью на охоте, в то время как другие бездельничают в пещере. Было мало преимуществ в логических доводах, между тем как намного больше пользы можно было получить от умения переспорить.
Среди многих проблем, о которых наши предки не беспокоились, были сдерживающие эффекты смертной казни и идеальные качества пожарного. Им также не приходилось иметь дело со сфабрикованными исследованиями, фейковыми новостями или Твиттером. Поэтому неудивительно, что сегодня разум часто подводит нас. Как пишут Мерсьер и Спербер, это один из многих случаев, когда окружающая среда меняется слишком быстро, чтобы естественный отбор мог ее догнать.
Другие ученые-когнитивисты, профессор Брауновского университета Стивен Сломан и профессор Колорадского университета Филип Фернбах, также полагают, что социальность — это ключ к тому, как функционирует человеческий разум или, возможно, более уместно, дает сбои. Свою книгу «Иллюзия знания. Почему мы никогда не думаем в одиночестве» (Риверхед) они начинают, предлагая взглянуть на унитазы.
Практически всем в Соединенных Штатах, да и во всех развитых странах, известно, что такое унитаз. Типичный унитаз со сливом имеет керамическую чашу, наполненную водой. Когда мы тянем за ручку или нажимаем кнопку, вода — и все, что в ней — всасывается в трубу, а оттуда в канализацию. Но как собственно это происходит?
В исследовании, проведенном в Йельском университете, выпускникам предложили оценить свои знания о том, как устроены повседневные механизмы, такие как унитазы, застежки-молнии, цилиндровые замки. Затем их попросили написать подробные, пошаговые объяснения того, как работают эти устройства, и снова оценить свои знания. Видимо, это открыло студентам их собственное неведение, потому что на это раз их оценки своих знаний оказались намного ниже. (Оказывается, простой унитаз устроен сложнее, чем представляется).
Сломан и Фернбах называют этот эффект «иллюзией глубины объяснения». По их словам, каждый день повсюду мы сталкиваемся с его проявлением. Люди думают, что знают гораздо больше, чем на самом деле. А другие люди позволяют нам продолжать упорствовать в этом. В случае с унитазом кто-то другой спроектировал его так, чтобы им можно было легко пользоваться. Это то, в чем люди очень хороши. Мы полагались на опыт друг друга с тех пор, как научились охотиться вместе, что, вероятно, стало важным событием в нашей эволюционной истории. «Мы так хорошо взаимодействуем, — утверждают Сломан и Фернбах, — что едва ли можем сказать, где заканчивается наше собственное знание и начинаются знания других».
«Одним из следствий естественности, с которой мы делим между собой познавательный труд, — пишут они, — является то, что нет резкой границы между идеями и знаниями одного человека и идеями и знаниями других членов группы».
Это отсутствие границ, или смешение, также имеет решающее значение для прогресса в нашем понимании. По мере того как люди изобретали новые орудия для нового образа жизни, они одновременно создавали новые области неведения; если бы каждый желал, скажем, сначала научиться обрабатывать металл, прежде чем использовать нож, то в бронзовом веке не было бы стольких достижений. Когда речь заходит о новых технологиях, неполное понимание дает новые возможности.
Если верить Сломану и Фернбаху, это приводит нас к неприятностям в политической сфере. Одно дело — спустить воду в унитазе, не зная, как он работает, и совсем другое — поддержать (или нет) иммиграционный запрет, не зная, о чем речь. Сломан и Фернбах приводят данные опроса, проведенного в 2014 году вскоре после присоединения Крыма к России. Респондентов спросили, как, по их мнению, должны реагировать США, а также их попросили найти Украину на карте. Чем большее заблуждение в географическом отношении они демонстрировали, тем с большей вероятностью они выступали за военное вмешательство. (Респонденты были настолько не уверены в местоположении Украины, что среднее предположение было неверным примерно на три тысячи километров, приблизительное расстояние от Киева до Мадрида).
Результаты многих других опросов были столь же удручающими. «Как правило, сильные чувства по поводу каких-либо вопросов возникают от незнания сути», — пишут Сломан и Фернбах. И здесь наша зависимость от чужих знаний усиливает проблему. Если ваша позиция в отношении, скажем, закона «О защите пациентов и доступном здравоохранении» является необоснованной, и я полагаюсь на нее, то мое мнение также является необоснованным. Когда я разговариваю с Томом, и он решает, что согласен со мной, его мнение также безосновательно, но теперь, когда мы все трое согласны, мы чувствуем себя гораздо более самодовольными в своих взглядах. Если мы все сейчас отбросим любую информацию, которая противоречит нашему мнению, как неубедительную, то это будет похоже, скажем, на администрацию Трампа.
«Вот таким образом общность знаний может стать опасной», — замечают Сломан и Фернбах. Эти двое провели «унитазный эксперимент» в своей собственной версии, предложив гражданам оценить свои знания о политике. В исследовании, проведенном в 2012 году, они спрашивали людей об их позиции по таким вопросам: «Должна ли существовать система индивидуального медицинского страхования? Или оплата труда учителей, основанная на учете служебных заслуг?» Участникам было предложено оценить свои позиции в зависимости от того, насколько они согласны или не согласны с этими предложениями. Затем их попросили объяснить, как можно более подробно, последствия осуществления каждого из них. Этот этап для большинства был проблемным. Когда их еще раз попросили оценить свои взгляды, они снизили напор, отстаивая свою позицию менее яро.
Сломан и Фернбах видят в этом результате маленькую свечку для темного мира. Если бы мы — или наши друзья, или эксперты на CNN — тратили меньше времени на разглагольствования и больше старались проработать последствия политических предложений, мы бы поняли, насколько мы невежественны, и умерили свои взгляды. «Это может быть единственной формой мышления, которая разрушит иллюзию глубины объяснения и изменит отношения людей», — пишут Сломан и Фернбах.
В соответствии с одной из возможных точек зрения, наука — это система, которая корректирует естественные симпатии людей. В хорошо управляемой лаборатории нет места для подтверждающих предубеждений; результаты должны быть воспроизведены в других лабораториях исследователями, у которых нет мотива их подтверждать. Можно утверждать, что это является причиной того, почему научная система оказалась столь успешной. В любой момент в той или иной области могут преобладать споры, но, в конце концов, методология берет верх. Наука движется вперед, даже когда мы застреваем на месте.
В книге «Отрицание до гроба: почему мы игнорируем факты, которые нас спасут» (Оксфорд) психиатр Джек Горман и его дочь Сара Горман, специалист по общественному здравоохранению, исследуют разрыв между тем, что говорит нам наука, и тем, что мы говорим себе. Их интересуют те устойчивые убеждения, которые не только явно ложны, но и потенциально смертельны — например, убеждение в том, что вакцины опасны. Конечно, опаснее отказываться от вакцинации; именно поэтому вакцины и были созданы. «Иммунопрофилактика — это одно из триумфальных достижений современной медицины», — отмечают Горманы в своей книге. Но независимо от того, сколько научных исследований приходит к выводу, что вакцины безопасны, и что нет никакой связи между прививками и аутизмом, антипрививочники остаются непоколебимыми (теперь они могут рассчитывать на поддержку своих взглядов со стороны Дональда Трампа, который сказал, что, хотя они с женой и сделали прививку своему сыну Баррону, они отказались делать это по графику, рекомендованному педиатрами).
Горманы также утверждают, что способы мышления, которые сейчас кажутся саморазрушительными, должны были в какой-то момент стать адаптивными. Большую часть книги они посвящают предвзятости подтверждения, которая, как они утверждают, имеет физиологическую составляющую. Они ссылаются на исследования, предполагающие, что люди испытывают подлинное удовольствие — прилив дофамина — при обработке информации, которая поддерживает их убеждения. «Приятно держаться за свои принципы, даже если мы ошибаемся», — замечают они.
Горманы не просто перечисляют наши ошибки мышления, они хотят их исправить. Они утверждают, что должен быть какой-то способ убедить людей в том, что вакцины полезны для детей, а пистолеты опасны (еще одно широко распространенное, но статистически необоснованное убеждение, которое они хотели бы развенчать, состоит в том, что владение оружием делает вашу жизнь более безопасной). Но здесь они сталкиваются с теми самыми проблемами, которые они перечислили. Предоставление людям точной информации, похоже, не помогает; они просто сбрасывают ее со счетов. Обращение к их эмоциям может работать лучше, но это явно противоречит цели продвижения здравой науки. «Задача, которая остается, — пишут они в конце своей книги, — состоит в том, чтобы выяснить, как бороться с тенденциями, которые приводят к ложным с научной точки зрения убеждениям».
По материалам статьи «Why Facts Don’t Change Our Minds» The New Yorker