Болезнь тела вынуждает нас задуматься о том, что находится за его пределами и недоступно для рационального познания. Вирджиния Вулф в эссе «Быть больным» (On Being Ill) рассуждает о природе недомогания: «…насколько это поразительно, когда меркнет свет здоровья и открываются неизведанные земли, какие пустоты и пустоши души обнажаются во время простейшей простуды, какие обрывы и газоны, усыпанные яркими цветами, обнаруживает в нас небольшое повышение температуры…» Взаимосвязь недуга и состояния духа описывалась в литературе с давних пор — перерождение темы и её актуальное звучание пришлось на конец XIX века, — а физическая немощность использовалась как иносказание для «морального недомогания». У любой болезни было толкование, далёкое от медицинской терминологии. Люди, как считалось, могли занемочь от неразделённой любви, от грусти (врач в «Анне Карениной» предполагает у Кити начало туберкулёзного процесса после предательства Вронского), от потакания собственным порокам. Отдельные диагнозы считались запретными для обсуждения. На многие налагалось табу, — к примеру, если речь шла о расстройствах психики. То, что мы сегодня называем депрессией, было пустой блажью меланхолического характера. О более серьёзных проблемах и говорить не стоило. Помешательство наносило на пациентов стигму, их скрывали от посторонних глаз. Это отражено в таких произведениях, как «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте и «Женщина в белом» Уилки Коллинза. Болезнь ума буквально означала, что в личности стиралось то драгоценное, что отличало человека от зверя. Поэтому болезнь была «позорной», «страшной», «роковой». Герои Эдгара По нередко балансируют между здравомыслием и безумием. Обычно это состояние сопровождается душевным упадком, потерей веры, малодушием, аморальностью, как в рассказах «Вильям Вильсон» и «Падение дома Ашеров». Сам эвфемизм «душевное расстройство» означает, что человек, будучи полноценным в физическом смысле, является своего рода фальшивящим музыкальным инструментом. Мрачный мистицизм дополнялся обертоном мнимого или реального сумасшествия. Физические же муки человека были малопривлекательными для отражения в искусстве. Писатели старались по возможности дистанцироваться от обыденного и земного; долгое время в повествовании доминировал разум: мысли и душевные терзания героя. Никому не приходило в голову, что средоточием драмы в серьёзном произведении может стать ангина или зубная боль. Вирджиния Вулф пишет об этом: «Изображают, как ум либо игнорирует тело, находясь в своей философской башне, либо пинает его, как старый кожаный мяч, по снегам и пустыням в погоне за открытиями или завоеваниями. Остаются без внимания великие войны с лихорадкой или нахлынувшей меланхолией, которые тело — ум при этом в его полной власти — ведёт в одиночестве спальни». Когда мы страдаем, наши мысли и чувства объединяются в едином порыве компенсировать слабость оболочки; в бреду мы способны воспринимать мир во всех подробностях, причём они раскрываются для нас в своей первозданности, как если бы мы увидели их впервые. Наша хрупкость обнажается в гриппе или простуде. Вокруг изящных болезней — а такое словосочетание не звучало оскорбительно-абсурдным в эпоху романтизма и затем декаданса — складывался культ избранности. Туберкулёз имел черты социального феномена: бледность в сочетании со страшным румянцем, томностью, худобой была предметом грёз молодых девушек. Они видели не симптомы, а элементы образа субтильного, почти неземного существа, воспетого в литературе и поэзии. Туберкулёз олицетворял «прекрасного принца в царстве болезней». Отсюда берёт истоки активная мифологизация. Поскольку болезнь по традиции ассоциировалась с дыханием и лёгкими, она служила подходящей метафорой для постепенного угасания жизни. Человек не может нормально дышать — то есть не может нормально жить. Сьюзен Зонг в книге «Болезнь как метафора» пишет, что чахотку было принято считать следствием долго и упорно подавляемого чувства. В литературе заболевшие зачастую становятся эмоциональными, страстными, непримиримыми. Они словно стремятся пламенем души изнутри отогреть замерзающее бледное тело. При этом персонажи, страдающие от туберкулёза, в стандартном изображении ни в грош не ставят собственное существование, а потому идут на различные авантюры и предпринимают отчаянные попытки вырваться из ненавистной и опостылевшей среды. Такие люди много путешествуют, — чем не мечта заплутавшего романтического героя? До тех пор, пока болезнь оставалась неизлечимой, она наделялась высшим таинственным смыслом. Она заменяла человеку судьбу. Туберкулёз — недуг бедных и обездоленных; Диккенс, Гюго и Достоевский описывали чахоточных героев как отверженных. Туберкулёзом заболевали люди творческие, одарённые, и в этом случае болезнь — в глазах общества — словно бы усиливала их одержимость собственным призванием. Разумеется, всё это лишь часть того лживого розового флёра, которым окутывали страдания человека. «Шопен болел туберкулёзом в то время, когда здоровье было не в моде», — отмечал Камиль Сен-Санс в 1913 году. Рак был болезнью самоотречения. Болезнью, о которой долгое время умалчивали больше, чем говорили. Сьюзан Зонг пишет: «…никому не приходило в голову поэтизировать рак (хотя он и принял на себя часть метафорических оттенков, сопровождавших ТБ в XIX веке). В XX веке ужасающая, мучительная болезнь, из которой сотворили символ сверхчувствительности, «духовных» переживаний и «критической» тревоги — это безумие». Болезнь тела подталкивала к раздумьям о личности больного. Древняя поговорка гласила: «Оспа и любовь минуют лишь немногих». Не потому ли для описания чувств в литературе часто используют метафору физического страдания? И хотя времена изменились, а медицина достигла небывалых прежде высот, болезнь — до сих пор то бремя, от которого человечество не избавилось. Все болели сами или любили того, кто болен. Вирджиния Вулф, делясь соображениями о трансцендентальности болезни, сетует на скудность и ограниченность языка, который не способен всецело передать восприятие реальности мучающегося от недуга человека. Поэтизация болезни — есть не что иное, как другая болезнь, передающаяся от жизни к литературе и искусству. Это своего рода попытка смириться с нашей слабостью и недолговечностью. Несмотря на то, что красоту на протяжении человеческой истории находили и в бледности, и в кашле, и в худобе, жизнь никогда не сдаётся без борьбы. Жизнь — не одно только биение сердца и сокращение мышц. Она — такая же метафора. А потому она никогда не меркнет.