О субстанции дружбы философствуют с дохристианских времён и по наши дни. Возвышенная форма человеческой любви по мнению одних, объединяет схожих, согласно другим же, сводит людей, имеющих истину на двоих. Второе утверждение доказывали необычные и трогательные взаимоотношения Анна Андреевны Ахматовой и Осипа Эмильевича Мандельштама, сумевших в сутолоке первой кровавой четверти XX века понять друг друга и оценить по достоинству. Ахматова называла саму себя «королевой-бродягой»; аристократизм сочетался в ней со свободолюбием, а холод с жаром. Колечко чёрных густых волос у щеки, «ложноклассическая» шаль. И она же: дикая загорелая девушка (сродни Ундине в романе Лермонтова), в чьих глазах, как в омуте, пропал Гумилёв. Мандельштам же, как поэт и как человек, будто бы существовал на два мира и обоим был обещан. Ежесекундно он находился и там, и там. Его редкий дар и наказание: наблюдать воочию берега грандиозной Трои, златокудрую Елену и подвиги Диомеда и смотреть, как неумолимо на эти картины накладывается суровая, плотная и слишком вещественная действительность. Современники отдавали должное его несуразности и суетливости. Внешняя карикатурность не могла скрыть вечную взбудораженность. Лидия Гинзбург писала: «Мандельштам слывёт сумасшедшим и действительно кажется сумасшедшим среди людей, привыкших скрывать или подтасовывать свои импульсы». На удивление, Ахматова прониклась нежностью к этому характеру и к этому таланту. Они встретились, когда ещё не знали, что станут друг для друга опорой в трудные годы. Сближение происходило понемногу, скользящими робкими шагами. Ахматова познакомилась с Мандельштамом в 1911 году и впоследствии оживила его образ в воспоминаниях: «Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, пылающими глазами и с ресницами в полщеки». В их вторую встречу Мандельштам не узнал её. Когда кто-то из присутствующих попросил описать жену Гумилёва, Мандельштам принялся руками показывать, какая большая на той была надета шляпа, а Ахматова, дабы избежать конфуза, сама разоблачила себя и призналась, что она и есть «жена Гумилёва». Позднее Ахматова получила из рук Мандельштама и бережно хранила сборник «Камень» с дарственной надписью: «Анне Ахматовой — вспышки сознания / в безпамятстве дней, почтительно, / Автор». Поговаривали, что Мандельштам впоследствии был чуть влюблён в Ахматову, что маловероятно (да и к тому же в метафизическом Серебряном веке слово это всё же не носило тот же смысл, что сейчас). В слухах из правды было только то, что двух поэтов действительно связывали наитеплейшие отношения, основанные на взаимном уважении. Ахматова и Мандельштам были заинтересованы друг в друге как единомышленники и как поэты. Пол роли не играл, это была дружба равных. Её также подкрепляло редкое психоэмоциональное взаимодополнение. Между ними не истлевала симпатия; в компании друг друга им не приходилось скучать. В 10-е годы Ахматова и Мандельштам виделись постоянно: оба входили в «Цех поэтов» и посещали легендарную «Бродячую собаку». Именно Мандельштам познакомил Ахматову с Маяковским, свёл «шёпот осенний» с криком «во весь голос». Ахматова вспоминала, как однажды в разгар ужина в «Собаке» Маяковский без предисловия начал читать произведения собственного сочинения в характерной манере. Мандельштам, сохраняющий полную невозмутимость, подошёл к нему со словами: «Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр». Обескураженный Маяковский, славившийся находчивостью, в тот раз не смог выдумать оригинального ответа, хотя задним числом и сам потешался над событиями того вечера. Ахматова и Мандельштам часто выручали друг друга; влюбчивый Осип Эмильевич несколько раз просил подругу выступать в роли доверенного лица и передавать что-то очередной музе. Некогда в списке дам его сердца находилась Марина Цветаева, которой Мандельштам был не столько побеждён, сколько околдован. После этих бурных отношений Мандельштам даже подумывал уйти в монастырь. Что-то вспыхивало и затухало, а что-то сохранялось, поскольку не имело огненную природу. Ахматова превозносила Мандельштама за дар рассказчика и собеседника. Она писала: «…он слушал не самого себя и отвечал не самому себе, как сейчас делают почти все. В беседе был учтив, находчив и бесконечно разнообразен. Я никогда не слышала, чтобы он повторялся или пускал заигранные пластинки». Друзья будили и стимулировали поэтическую сущность друг друга. Случались дни, когда от минутного наблюдения за Ахматовой Мандельштам разрождался четверостишием. Подобные короткие вспышки сама Анна Андреевна называла «набросками с натуры». Стихотворение «Черты лица искажены» Мандельштам придумал, глядя на профиль Ахматовой через стекло телефонной будки. Черты лица искажены Какой-то старческой улыбкой: Кто скажет, что гитане гибкой Все муки ада суждены? Революция изменила Петроград: улицы, прежде родные и выученные наизусть, исказились точно в судороге. Оставались знакомые приметы, запахи, звуки (аромат сахара и сдобы из кондитерской, мелодии фортепиано из концертного зала), но настоящее неумолимо становилось прошедшим. Ахматова и Мандельштам приобрели привычку брать извозчика и кататься по «ухабам революционной зимы». Ахматова беспокоилась, что окружающие припишут им роман. Романа не было. Была общность тоски. Вскоре друзья стали видеться реже: Мандельштам перебрался в Москву. В 1924 году он познакомил Ахматову со своей женой Надеждой, к которой хотелось, по словам Анны Андреевны, применить французское выражение «laide mais charmante» — «некрасивая, но очаровательная». Женщины быстро сдружились. «Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. <…> Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела». Однажды Мандельштам признался Ахматовой, что в мыслях ведёт диалог лишь с двумя — и только с двумя: с Гумилёвым и с ней. «Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервётся». Ахматова ценила, что Мандельштам на всё имел своё мнение и ни перед кем не гнул спины; даже если иногда он, по убеждению Анны Андреевны, был несправедлив (например, к Блоку), она видела и в этом проявление монолитности его натуры. Она с благодарностью принимала рецензии друга. Восхищало её и то, что у Мандельштама, в отличие от многих поэтов, не было ни наставника, ни учителя. Он словно родился и сформировался из ничего, из космической пыли и божественных иероглифов. Он не требовал награды, не ждал похвалы. Согласно одному историческому анекдоту, однажды к нему пришёл молодой сочинитель и пожаловался, что его нигде не публикуют. Мандельштам не на шутку рассердился и прогнал юнца с восклицаниями: «А Гомера печатали? Христа печатали? Будду печатали?» В 30-х они оба — Ахматова и Мандельштам — увлеклись чтением «Улисса». Ахматова читала в подлиннике. Мандельштам — в хорошем немецком переводе (он, обладавший выдающимися способностями к языкам, давно хотел выучить английский, но обстоятельства были против него). Организовав своеобразный читательский клуб на клочке своей ветхой свободы, они делились впечатлениями о книге. Впрочем, времена приходили людоедские, литературе не дано было их скрасить. Тьма сгущалась; пятно света — в котором двое, сидя рядышком, обсуждали Джеймса Джойса — сужалось и меркло. «Я к смерти готов», — в одном из разговоров скажет Мандельштам. Ахматова до конца жизни не сможет забыть эти слова. Держу пари, что я ещё не умер, И, как жокей, ручаюсь головой, Что я ещё могу набедокурить На рысистой дорожке беговой. «Быть его другом — честь, врагом — позор. Для меня он не только великий поэт, но и человек, который, узнав (вероятно, от Нади), как мне плохо в Фонтанном доме, сказал мне прощаясь (это было на Московском вокзале в Ленинграде): «Аннушка (он никогда в жизни не называл меня так), всегда помните, что мой дом — ваш». Это могло быть только перед самой гибелью…» — так Ахматова завершила свои воспоминания о Мандельштаме, рассыпав горькое троеточие — в память о близком человеке и о душе, познавшей её душу.