Советы на каждый день №36

Держите на столике у кровати стакан воды. Чтобы проснуться быстрее, по звонку будильника сразу сделайте несколько глотков. Или попробуйте поиграть в любимую игру на мобильном телефоне. Или, не дожидаясь вожделенного утреннего кофе, съешьте хотя бы половинку яблока. Уже через 2-3 минуты вы будете бодры и готовы к трудовым подвигам очередного рабочего дня. Еще один весьма действенный способ проснуться бодрым — перед тем как подняться с кровати, попробуйте с усилием зажмурить глаза на 10-15 секунд. Вам совершенно расхочется спать. Если на сковороде вспыхнуло масло, ни в коем случае не заливайте пламя водой — эта роковая ошибка ежегодно приводит к сотням пожаров. Засыпьте огонь содой — выделившийся углекислый газ погасит пламя не хуже огнетушителя. Чтобы не попадать по пальцам, забивая гвоздь, используйте обычный гребешок или расческу. Чтобы цветы стояли дольше, капните в вазу несколько капель водки или добавьте чайную ложку сахара. Если запотевшее зеркало в ванной вытирать полотенцем, на нем останется ворс. Направьте на зеркало горячую струю воздуха феном и оно высохнет в течение минуты. Чай выручает при солнечных ожогах не хуже кефира. Промокните в заварке полотенце и накройте обожженные плечи. Губка для мытья посуды — это самый загрязненный бактериями предмет в доме. Но ее легко продезинфицировать, окунув на минуту в кипяток или подержав 30 секунд в микроволновке. Чтобы избежать выкипания, варите суп на малом огне и положите на кастрюлю деревянную ложку. Не опаздывать, на самом деле, очень просто. Достаточно любое назначенное время фиксировать на 15 минут раньше. Забудьте, что вам нужно быть на работе или у врача в 8:00. Считайте, что в 7:45. Чтобы провод от наушников не путался, обмотайте его в нескольких местах изолентой. Если во время беседы вы не уверены, что вас внимательно слушают, сложите руки на груди. Если собеседник сделает то же самое — можете быть уверены, что вас воспринимают всерьез. Чтобы пустые герметично закрытые контейнеры при хранении не приобрели неприятный запах, насыпьте в каждый щепотку соли или соды. Если вы нашли вещь, которую долго искали, будь то ключи от машины или другая мелочь, обязательно позже положите ее туда, где вы ее нашли. В следующий раз вы начнете поиски именно с этого места. Всегда храните на флэшке памяти файл с названием «владелец» с номером вашего телефона. Если флэшка будет утеряна, что случается очень часто, шансы, что вам ее вернут значительно возрастут.

Как научиться любить лучше

Любовь — это очень изнурительное понятие, чувство, опыт, но от которого люди никогда не устают. От великих философов до современных ученых и простых людей — вас и меня — мы пытаемся понять его, изучить это чувство, определить, что же это такое, и, в конце концов, испытать его. Но что на самом деле значит — испытать любовь? Одни говорят, что радость и счастье — это плоды любви. Другие — что любовь не может существовать без боли. Любовь — это отдавать и получать, это смех и слезы, это жизнь и смерть. Любовь — это жертва. В последнее время я часто думаю о любви. Как и все вы, наверняка. Мы постоянно о ней думаем: когда находим ее, и когда теряем. Мы думаем о любви, которая может быть или могла быть, о любви, которой никогда не суждено быть — эту тяжелее всего принять. Но я чаще думаю о том, как любить лучше. По этому поводу мне нравятся несколько выражений: «Мы принимаем ту любовь, которую по нашему мнению мы заслуживаем». И еще: «Ты отпугивающая, странная и красивая — такую не каждый знает, как любить» (это из фильма) и «Извини, что тебя никогда не любили по-настоящему и это сделало тебя жестокой». Суть этих цитат в том, что они о разнице между тем, как нас любят, и как мы хотим, чтобы нас любили. О том, как мы хотим получать или не получать любовь. Но еще больше меня заставила задуматься другая фраза: «Ты — это тот, кого ты любишь, а не кто любит тебя». Я несколько дней над этим думала. То, как мы любим и кого любим, очень много говорит о нас самих. Многие из нас думают, что если мы можем дать кому-то любовь, то это дар, и мы лучшие, кто может ему подарить его. Но ведь это не нечто сверхъестественное — любить. То, что мы можем любить кого-то, не делает нас лучше других. Но мы думаем, что это так, и что нас должны любить ответно. Все это происходит где-то на подсознании, буквально с рождения, вот почему мы так часто остаемся с разбитым сердцем. Еще мы часто думаем, что мы не выбираем любовь — что так просто случается. Но что если истинная цель любви не в том, чтобы думать, как любить или как найти любовь? Что если цель любви в том, чтобы определить, кто мы такие? Может тогда мы сможем любить лучше. Любовь — это и выбор, и приговор. Сначала ты выбираешь: город, в котором жить, где работать, где отдыхать, с кем гулять. А потом твой выбор становится твоим приговором. Любовь — это исповедь твоего характера. По тому, кого ты любишь, можно узнать тебя. «Ты — это тот, кого ты любишь, а не кто любит тебя». Ты полюбишь такого же отпугивающего, странного и красивого, как и ты.

Разговор с разницей в 57 лет

Мальчику 7 лет, мужчине — 64 года, и у них очень интересный разговор!

Вновь и вновь проживать одну и ту же жизнь

Ирвин Ялом — психотерапевт, один из создателей экзистенциальной психотерапии, профессор Стенфордского университета (США). Он автор автобиографических бестселлеров «Лечение от любви», «Когда Ницше плакал» и других. Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги «Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти». В книге «Так говорил Заратустра», написанной в 1883 году, Ницше создал образ мудрого старого пророка, который решает спуститься с вершины горы и поделиться с людьми тем, что он узнал. Из всех идей, которые он проповедовал, наиболее могущественной Заратустра считал идею вечного повторения. Заратустра испытывает человека: что, если бы тебе пришлось вновь и вновь проживать одну и ту же жизнь, — как это изменило бы тебя? Вот эти страшные строки — первое описание опыта Вечного Возвращения. Я не раз вслух зачитывал своим пациентам этот отрывок. Попробуйте и вы прочесть его вслух. Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество некий демон и сказал бы тебе: «Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, — и этот паук, и этот лунный свет между деревьями, и это вот мгновение, и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!» — Разве ты не бросился бы навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так демона? Или тебе довелось однажды пережить чудовищное мгновение, когда ты ответил бы ему: «Ты — бог, и никогда не слышал я ничего более божественного!» Овладей тобою эта мысль, она бы преобразила тебя и, возможно, стерла бы в порошок». Идея вечного повторения одной и той же жизни может привести в содрогание. Это разновидность легкой экзистенциальной шоковой терапии. Часто такая мысль выступает в роли отрезвляющего умственного эксперимента и заставляет человека серьезно задуматься над тем, как он живет. Подобно Призраку Рождества, эта мысль обостряет осознание, что нашу единственную жизнь мы должны прожить хорошо и в полную силу, стараясь не копить поводов для сожаления. Таким образом, Ницше уводит нас от беспокойства по пустякам к истинной цели: жить в полную силу. Пока вы думаете, что причина жизненных проблем лежит вне вас, в вашей жизни не произойдет благоприятных изменений. Пока вы будете перекладывать ответственность на других, которые якобы плохо с вами обходятся, — это может быть и муж-грубиян, и требовательный начальник, не желающий войти в ваше положение, и дурная наследственность, и непреодолимое давление, — вы так и останетесь в тупике. Вы и только вы сами ответственны за ключевые стороны жизненной ситуации, и только вы в силах их изменить. Даже испытывая сильнейшие внешние ограничения, вы все же вольны выбрать, как именно их воспринимать. Одно из любимых выражений Ницше — любовь к судьбе (amor fati). Иными словами, создай себе судьбу, которую полюбишь. Вначале Ницше предлагал рассматривать идею Вечного Возвращения всерьез. Если время бесконечно, рассуждал он, а вещество конечно, тогда разные комбинации вещества волей случая будут возникать снова и снова. Это сродни известному парадоксу про обезьяну-машинистку. Считается, что если обезьяну посадить за пишущую машинку, то через миллиард лет случайных комбинаций клавиш может быть создан текст, точно повторяющий шекспировского «Гамлета». Много лет назад, когда я был в Пфорте (Пфорта — школа, где Ницше учился с 14 до 20 лет), мне разрешили просмотреть его табели. Из них явствовало, что он получал высокие оценки по греческому, латыни и гуманитарным дисциплинам (хотя, не преминул отметить пожилой архивариус, который вызвался быть моим гидом, он не был первым учеником по этим предметам) и очень плохо успевал по математике. Идея Вечного Возращения как математическая вероятность встретила такую критику со стороны математиков и логиков, что Ницше вскоре (возможно, он сознавал свою слабость в точных науках) перевел ее на уровень ментального эксперимента. Если вы попробуете провести этот эксперимент и найдете его болезненным или даже непереносимым, объяснение напрашивается само собой: вы уверены, что прожили свою жизнь плохо. Дальше я обычно задаю такие вопросы: в чем заключается это «плохо»? О чем вы сожалеете? Я далек от цели погрузить человека в море сожалений о прошлом. Наоборот, я хочу обратить его взгляд в будущее, поэтому задаю следующий вопрос, способный изменить всю жизнь: «Что вы сейчас можете изменить в своей жизни, чтобы, оглянувшись назад через год или через пять лет, не испытать подобной муки от новых сожалений?» Иными словами, можете ли вы начать жить, не накапливая поводов для сожаления?

25 странных фактов о знаменитых личностях

1. Ампер до такой степени живо чувствовал красоты природы, что едва не умер от счастья, очутившись однажды на берегу Женевского озера. 2. Шопенгауэр приходил в ярость и отказывался платить в гостиницах по счетам, если его фамилия была написана через два «п». 3. Отец русской авиации Жуковский однажды, проговорив целый вечер с друзьями в собственной гостиной, вдруг поднялся, ища свою шляпу, и начал торопливо прощаться, бормоча: «Однако я засиделся у вас, пора домой!» 4. Шуберт любимые свои произведения, прежде чем обнародовать, обязательно должен был сыграть… на гребёнке. 5. Шарлотта Бронте постоянно отрывалась от писания очередного романа и отправлялась чистить картофель. 6. Гейне писал о себе: «Моё умственное возбуждение есть скорее результат болезни, чем гениальности. Чтобы хоть немного утешить страдания, я сочинял стихи. В эти ужасные ночи, обезумев от боли, бедная голова моя мечется из стороны в сторону и заставляет звенеть с жестокой веселостью бубенчики изношенного дурацкого колпака…» А заключал он эти размышления словами: «Творчество — это болезнь души, подобно тому, как жемчужина есть болезнь моллюска». 7. Эдгар По мог сидеть часами за письменным столом и молча смотреть на лежащий перед ним лист чистой бумаги. 8. Жорж Санд ежедневно писала до 11 часов, а если заканчивала роман в 10:30, то тут же начинала новый, над которым работала полчаса. 9. Французский баснописец Лафонтен, когда находило вдохновение, часами метался по улицам, не замечая прохожих, с удивлением наблюдавших, как он жестикулирует, топает ногами, во весь голос выкрикивая рождающиеся строки. 10. Бернард Шоу, уже в преклонном возрасте, надевал резиновые ботинки, застегивал на все пуговицы подбитый байкой плащ и, обращаясь к домочадцам, говорил: «Иду писать пьесу!» И отправлялся на рынок, где было очень оживлённо. Нередко его видели в пригородных поездах с блокнотом в руках, быстро набрасывающим строку за строкой. 11. Александр Дюма-отец писал только на особых квадратных листах. Если такой бумаги не оказывалось или она кончалась, он прекращал работу. 12. Однажды Ампер, уходя из своей квартиры, написал мелом у себя на дверях: Ампер будет дома только вечером. Но вернулся домой еще днем. Прочитал надпись на своих дверях и ушел обратно, так как забыл, что он и есть Ампер. 13. Эйнштейн однажды, встретив своего друга и поглощённый мыслями, сказал: «Приходите ко мне вечером. У меня будет и профессор Стимсон». Его друг озадаченно возразил: «Но ведь я и есть Стимсон!» На что Эйнштейн спокойно ответил: «Это не имеет значения, всё равно приходите!» 14. Немецкий композитор Шуман начал страдать приступами помешательства в 24 года, а в 46 лет вовсе лишился рассудка. Его преследовали говорящие столы, он видел звуки, которые складывались в аккорды и музыкальные фразы. 15. Английский писатель Гаррингтон воображал, что мысли вылетают у него изо рта в виде пчел и птиц, и хватался за веник, чтобы разогнать их. 16. Итальянскому философу Кардано мерещилось, что за ним шпионят все правительства, а мясо, которое ему подавали, специально пропитывали воском и серой. 17. Моцарт страдал манией преследования, считая к тому же, что итальянцы хотят его отравить. 18. Ибсен, перепив, начинал комкать и рвать все, что подвёртывалось под руку, часто уничтожая только что написанное. 19. Ван Гог сутками рисовал, вёдрами пил абсент, отрезал себе левое ухо и написал автопортрет в таком виде, а в возрасте 37 лет покончил жизнь самоубийством. После его смерти, кстати, врачами были обнародованы десятки медицинских диагнозов, которые при жизни были поставлены великому живописцу. 20. Шиллер почему-то мог творить лишь тогда, когда на столе у него лежали гнилые яблоки. 21. Гайдн не работал без своего кольца с алмазом: он поминутно его рассматривал. 22. Вагнер во время сочинения очередного музыкального произведения раскладывал на стульях и другой мебели яркие куски шёлка, имел обыкновение брать их в руки и теребить. 23. Для продуктивной работы над романом Золя привязывал себя к стулу. 24. Мюссе слагал свои стихи при свечах, в полном одиночестве, за столом, где стояло два прибора для него и его милой воображаемой женщины, которая должна была вот-вот прийти и разделить с ним ужин. 25. Дюма-сын для пробуждения вдохновения любил раз пять основательно поесть.

Сомерсет Моэм о старости

Вчера мне исполнилось семьдесят лет. Перешагивая порог очередного десятилетия, естественно, пусть и вопреки здравому смыслу, рассматривать это как значительное событие. Когда мне исполнилось тридцать, брат сказал: «Ты теперь не юнец, а мужчина — веди себя соответственно». Когда мне стукнуло сорок, я сказал себе: «Молодость прошла». В пятьдесят я сказал: «Не надо строить иллюзий — ты теперь пожилой человек, и с этим придется смириться». В шестьдесят я сказал: «Настала пора привести дела в порядок, наступает старость — надо расплатиться с долгами». Я решил оставить театр и написал «Подводя итоги»; в этой книге я попытался обозреть — прежде всего для себя самого — все, что узнал о жизни и литературе, что успел написать и какое удовольствие от этого получил. Но из всех годовщин семидесятая, по-моему, самая значительная. Считается, что такой срок отмерен человеку — «Дней наших семьдесят лет», — и можно сказать, что оставшиеся годы ты исхитрился украсть, когда старуха с косой ненароком отвернулась. В семьдесят ты уже не на пороге старости. Ты старик. В континентальной Европе существует славный обычай отмечать эту дату в жизни именитого человека. Его друзья, коллеги, ученики (если таковые имеются), объединив усилия, издают книгу эссе, написанных в его честь. В Англии не принято отдавать такую лестную дань нашим знаменитым людям. В лучшем случае в их честь устраивают обед, да и то, если они уж очень знамениты. Я был на одном таком обеде в честь семидесятилетия Герберта Уэллса. На обеде присутствовала не одна сотня гостей. Бернард Шоу, великолепный — высоченный, с белоснежной бородой и шевелюрой, свежим цветом лица и горящими глазами, произнес речь. Он стоял, очень прямой, скрестив руки на груди, и с присущим ему лукавым юмором сумел наговорить много колкостей — как почетному гостю, так и кое-кому из присутствующих. Поздравление получилось в высшей степени занятное, произносил он его зычным голосом, по всем правилам ораторского искусства, и его ирландский акцент одновременно и подчеркивал, и скрадывал ядовитые выпады. Потом Уэллс, чуть не водя носом по бумажке, пискливым голосом прочитал свою речь. Он брюзгливо говорил о своем преклонном возрасте и с присущей ему сварливостью напал на тех присутствующих, кому, возможно, взбрело в голову, будто юбилей и сопровождающий его банкет означают, что он намерен отойти от дел. И заверил их, что он, как всегда, готов направлять человечество на путь истинный. Мой день рождения прошел вполне буднично. Утром я, как обычно, работал, днем гулял в пустынном леске за домом. Мне так и не удалось разгадать, что придает этому леску его таинственную притягательность. Второго такого я в жизни не видал, такой глубокой тишины я нигде больше не встречал. С густолиственных виргинских дубов причудливыми гирляндами, точно клочья рваного савана, свисал бородатый мох, эвкалипты в эту пору уже оголились, а ягоды на мыльном дереве съежились и пожелтели; там-сям над низкорослыми деревьями высились сосны с их сочной сверкающей на солнце зеленью. В этом заглохшем безлюдном леске есть нечто странное, и хотя кроме тебя тут никого нет, не покидает жутковатое чувство, что где-то рядом шныряют незримые существа — не люди, но и не звери. Чудится, что какая-то тень, выглянув из-за ствола, безмолвно следит за тобой. Вокруг разлита тревога — кажется, все затаилось и чего-то ждет. Я вернулся домой, приготовил себе чашку чая и до обеда читал. После обеда снова читал, два-три раза разложил пасьянс, послушал по радио последние известия, в постели перед сном читал детективный роман. Окончив его, я заснул. За исключением двух моих служанок, я за весь день ни с кем не перемолвился ни словом. Вот как я провел свой семидесятый день рождения, да я и не желал бы провести его иначе. Я размышлял. Два-три года назад я гулял с Лизой, и она завела речь, уж не помню в связи с чем, о том, каким ужасом преисполняет ее мысль о старости. — Не забывай, — сказал я ей, — многое из того, что так радует тебя сейчас, в старости тебе будет не нужно. Зато у старости есть свои преимущества. — Какие? — спросила она. — Тебе практически не придется делать ничего, чего не хочется. Музыка, искусство и литература будут радовать тебя иначе, чем в молодости, но никак не меньше. Потом очень любопытно наблюдать за событиями, которые больше не касаются тебя непосредственно. И пусть наслаждения теряют былую остроту, зато и горе переживается не так мучительно. Я видел, что мои слова не слишком утешили ее, и, еще не закончив свою тираду, осознал, что перспективу нарисовал не слишком вдохновляющую. Позже, предаваясь размышлениям на эту тему, я пришел к выводу, что главное преимущество старости — духовная свобода. Наверное, это не в последнюю очередь объясняется безразличием, с которым в старости относишься ко многому из того, что в расцвете сил представлялось важным. Другое преимущество заключается в том, что старость освобождает от зависти, ненавистничества и злости. Пожалуй, я никому не завидую. Я не зарыл в землю таланты, которыми меня одарила природа, и не завидую тем, кого она одарила щедрее; я знал успех, большой успех, и не завидую чужому успеху. Я вполне готов освободить ту небольшую нишу, которую так долго занимал, и отдать ее другому. Мне теперь безразлично, что думают обо мне. Нравлюсь — хорошо, нет — так нет. Если я нравлюсь людям — мне приятно, если нет — меня это ничуть не трогает. Я давно заметил, что у определенного рода людей я вызываю неприязнь; это в порядке вещей, всем мил не будешь, и их недоброжелательство меня скорее занимает, чем обескураживает. Мне лишь любопытно, чем вызван их антагонизм. Безразлично мне и мнение о моих книгах. В общем и целом, я осуществил все свои замыслы, ну а там будь что будет. Я никогда не жаждал такого шумного успеха, каким пользуются некоторые писатели и который многие из нас в простоте душевной принимают за славу, и не раз жалел, что не взял псевдоним — лишнее внимание только помеха. Вообще-то свой первый роман я намеревался подписать псевдонимом и свое имя поставил лишь после того, как издатель предупредил меня, что на книгу обрушится лавина нападок, и мне не захотелось скрываться под вымышленной фамилией. Я полагаю, многие авторы в глубине души питают надежду, что их не забудут и после смерти, я и сам подчас тешился, взвешивая свои шансы на посмертную известность, пусть и недолговечную. Моей лучшей книгой, как правило, считают «Бремя страстей человеческих». Судя по количеству проданных экземпляров, у романа все еще широкий круг читателей, а ведь он был издан тридцать лет тому назад. Для романа это большой срок. Но романы такого объема редко живут долго, и, надо полагать, с уходом нынешнего поколения, которому он, к моему удивлению, чем-то близок, его забудут вкупе с другими книгами, посущественнее его. Думаю, одна-две мои комедии некоторое время еще кое-как продержатся на сцене: они написаны в традициях английской комедии и по этой причине им отыщется место в длинном ряду, начало которому положили драматурги эпохи Реставрации и который так прелестно продолжает своими пьесами Ноэль Коуард. Не исключено, что пьесы обеспечат мне строчку-другую в истории английского театра. Думаю, несколько моих лучших рассказов еще долгие годы будут включать в антологии, хотя бы по той причине, что в кое-каких из них речь идет и о местах, и о коллизиях, которые течение времени и развитие цивилизации окружат романтическим ореолом. Две-три пьесы, да дюжина рассказов — не слишком внушительный багаж для путешествия в будущее, но все же лучше, чем ничего. А если я заблуждаюсь и меня забудут через неделю после смерти, я об этом не узнаю. Прошло десять лет с тех пор, как я отвесил последний поклон в театре (фигурально выражаясь: после первых пьес я перестал выходить на сцену, сочтя эту процедуру слишком унизительной); журналисты и друзья решили, что это пустые разговоры и через год-другой я передумаю и вернусь в театр; но я не изменил своего решения и не намерен его менять. Несколько лет назад я лелеял планы написать еще четыре романа, а потом вообще отойти от литературы. Один я написал (я не беру в расчет роман о войне, который, насилуя себя, написал, чтобы сделать что-то для нашей победы) в бытность мою в Америке, но теперь понимаю, что остальные три вряд ли когда-либо напишу. В одном речь должна была идти о чуде, совершившемся в XVI веке в Испании; во втором — о пребывании Макиавелли у Чезаре Борджиа в Романье — этот визит дал ему замечательный материал для «Государя»; я намеревался вплести в их беседы материал, легший в основу макиа-веллиевой «Мандрагоры». Зная, как часто авторы используют в произведениях эпизоды собственной жизни, порой вполне несущественные, интерес и значительность которым придает лишь сила их воображения, я решил, что было бы забавно, оттолкнувшись от пьесы, восстановить события, породившие ее к жизни. Последний роман я собирался написать о рабочей семье из трущоб Бермондзи. Меня прельщала мысль завершить путь романом о непутевых обитателях трущоб — полвека назад я начал его романом о них же. Но теперь довольствуюсь тем, что коротаю часы досуга, размышляя об этих романах. Впрочем, именно так писатель получает больше всего радости от своих книг: когда книги написаны, они ему уже не принадлежат, и его больше не забавляют разговоры и поступки созданий его фантазии. Думается, на восьмом десятке я уже вряд ли напишу нечто подлинно великое. Вдохновение не то, силы не те, воображение не то. Историки литературы с жалостливым сочувствием, а чаще с жестоким равнодушием отвергают произведения даже самых великих писателей, написанные на склоне лет, да я и сам огорчался, читая недостойные творения, выходившие из-под пера тех моих друзей, даже очень талантливых, которые продолжали писать после того, как от их былого таланта осталась лишь жалкая тень. Писатель прежде всего находит отклик в своем поколении, и он поступит мудро, предоставив следующим поколениям самим отыскивать выразителей своих настроений. Впрочем, что бы он ни делал, этого все равно не миновать. Его язык будет для следующих поколений тарабарщиной. Думаю, представление о моей жизни и деятельности, которое я хотел бы оставить после себя, уже сложилось, и мне не написать ничего такого, что его существенно дополнило бы. Я выполнил свое предназначение и готов поставить точку. Не так давно я обнаружил, что если раньше больше жил будущим, чем настоящим, теперь меня все больше занимает прошлое, а это явно свидетельствует, что я поступил мудро. Наверное, это в порядке вещей, если впереди у тебя от силы лет десять, а позади такая долгая жизнь. Я всегда любил строить планы, и, как правило, выполнял их; но можно ли строить планы сегодня? Кто скажет, что тебя ждет через год, через два года? Каковы будут твои обстоятельства, сможешь ли ты жить по-прежнему? Мою парусную яхту, на которой я ходил по Средиземному морю, реквизировали немцы, мой автомобиль — итальянцы, на моей вилле сначала поселились итальянцы, потом немцы, и мебель, книги, картины — те, которые не расхитили, где только ни разбросаны. Однако все это меня решительно не волнует. Я успел пожить в роскоши, о которой можно только мечтать. И теперь мне вполне достаточно двух комнат, трехразового питания и возможности пользоваться хорошей библиотекой. Мыслями я все чаще уношусь в давно ушедшие годы юности. О многих своих тогдашних поступках я сожалею, но стараюсь, чтобы это не слишком портило мне жизнь; я говорю себе: это сделал не ты, а тот другой человек, которым ты некогда был. Я причинил зло разным людям, но раз этого не исправить, я стараюсь искупить свою вину, делая добро другим людям. Временами я не без сокрушения думаю о плотских радостях, упущенных в те годы, когда мог ими наслаждаться; но я знаю, что не упустить их я не мог — я всегда был брезглив, и когда доходило до дела, физическое отвращение удерживало меня от приключений, которые я предвкушал в своем воспаленном воображении. Я был более целомудрен, чем мне хотелось бы. Люди в большинстве своем очень словоохотливы, а старики и вовсе болтливы, и хотя я больше люблю слушать, чем говорить, недавно мне показалось, что я впадаю в грех многоречивости; едва заметив это, я стал себя одергивать. Стариков выносят с трудом, поэтому надо вести себя крайне осмотрительно. Стараться никому не быть в тягость. Не навязывать своего общества молодым — при тебе они чувствуют себя скованно, не в своей тарелке, и надо быть очень толстокожим, чтобы не заметить, как они радуются, когда ты уходишь. Если у старика есть имя, молодые порой ищут знакомства с ним, но надо понимать, что с ним хотят познакомиться не ради него самого, а ради того, чтобы посудачить о нем с приятелями своего возраста. Для молодых старик — гора, на которую взбираются не ради покорения высоты или ради открывающегося с нее вида, а ради того, чтобы, спустившись с нее, похвастаться своим подвигом. Старику надлежит проводить время среди своих сверстников, и если он получает от этого удовольствие, значит, ему очень повезло. Грустно, конечно, бывать на сборищах, где все без исключения стоят одной ногой в могиле. Дураки в старости не умнеют, а старый дурак куда зануднее молодого. Не знаю, кто невыносимее — те старики, которые отказываются считаться с возрастом и ведут себя с тошнотворной игривостью, или же те, которые завязли в давно прошедшем времени и брюзжат на мир, который не завяз там вкупе с ними. Что и говорить, перспективы у стариков не слишком привлекательные: молодые избегают их общества, а в обществе сверстников им скучно. Им не остается ничего другого, как довольствоваться собственным обществом, и мне это на руку: собственное общество мне никогда не надоедало. Я всегда не любил большие сборища, и для меня не последнее преимущество старости — возможность под благовидным предлогом отказаться от приглашения на какой-нибудь вечер или, соскучась, улизнуть с него. Теперь, когда я вынужден все чаще пребывать в одиночестве, оно меня все больше радует. В прошлом году я несколько недель прожил в небольшом домике на берегу Комбахи-ривер; там не было ни одной живой души, но я не испытывал ни тоски, ни скуки. И когда жара и комары вынудили меня покинуть мое прибежище, я с неохотой вернулся в Нью-Йорк. Удивительно, до чего поздно начинаешь понимать, какими милостями осыпала меня природа. Я лишь недавно осознал, до чего же мне повезло: у меня никогда не болели ни голова, ни живот, ни зубы. В автобиографии Кардано — он написал ее, когда ему было под восемьдесят, — я прочел, что у него сохранилось пятнадцать зубов, с чем он себя и поздравляет. Я в свою очередь пересчитал зубы и обнаружил, что у меня их двадцать шесть. Я перенес много тяжелых болезней — туберкулез, дизентерию, малярию и много чего еще, но был умерен в выпивке и еде и в результате здоров телом и душой. Само собой разумеется, в старости не пожить в свое удовольствие, если нет ни здоровья, ни денег. Причем не обязательно больших денег — старикам не так много нужно. Дорого обходятся пороки, в старости же сохранять добродетель не трудно. А вот быть бедным в старости плохо; ради самых насущных своих потребностей прибегать к чужой помощи — еще хуже; и я очень признателен своим читателям: их благосклонность позволяет мне не только не испытывать лишений, но и удовлетворять свои прихоти и оказывать помощь тем, кто вправе ожидать ее от меня. Старикам свойственна скаредность. Для них деньги — средство властвовать над теми, кто от них зависит. До сих пор я не замечал в себе таких дурных наклонностей. Если не считать имен и лиц, память, как правило, мне не изменяет — все, что читал, я помню. Правда, есть в этом и свое неудобство: я прочитал все великие романы по два-три раза и уже не получаю от них прежнего удовольствия. Современные же писатели не вызывают у меня интереса, и не знаю, что бы я делал, если бы не бесчисленные детективы, которые помогают не без приятности коротать время, а по прочтении тут же улетучиваются из головы. Я никогда не испытывал желания прочесть книгу о далеких от моих интересов материях, и по сей день не могу заставить себя прочесть занимательную, равно как и познавательную книгу о людях или странах, мало что для меня значащих. Я не хочу ничего знать про историю Сиама, про обычаи и нравы эскимосов. У меня нет никакого желания прочесть биографию Мандзони, а про бравого Кортеса мне достаточно знать, что он стоял на вершине Да-рьена. Я с наслаждением читаю поэтов, которых читал в юности, и с интересом — современных поэтов. Я рад, что благодаря долгой жизни смог прочесть поздние поэмы Йетса и Элиота. Мне по-прежнему любопытно все, что пишут о докторе Джонсоне и почти все, что пишут о Колридже, Байроне и Шелли. Старость много отнимает — того трепета, с каким впервые читал шедевры мировой литературы, уже не испытываешь — чего не вернешь, того не вернешь. Грустно, конечно, прочитать, скажем, стихи, которые когда-то вызывали у тебя такой же восторг, какой охватывал «астронома» Китса, и прийти к заключению, что не так уж они и хороши. Но есть один предмет, ничуть не менее увлекательный для меня, чем прежде, — это философия, но не философия отвлеченных аргументов и скучнейшей терминологии — «Бесплодно слово философа, если оно не врачует людские страдания», — а философия, которая пытается найти ответ на вопросы, встающие перед каждым из нас. Платон, Аристотель (говорят, что он суховат, но те, у кого есть чувство юмора, найдут в нем немало забавного), Плотин, Спиноза и кое-кто из современных философов, в их числе Брэдли и Уайтхед тешат меня и побуждают к размышлениям. В конечном счете лишь они и древнегреческие трагики говорят о самом для нас важном. Они возвышают и умиротворяют. Читать их все равно, что плыть при легком ветерке по морю, усыпанному бесчисленными островками. Десять лет назад я сбивчиво изложил в «Подводя итоги» свои суждения и воззрения, рожденные жизнью, чтением и размышлениями о Боге, бессмертии, смысле и ценности жизни, и, по-моему, с тех пор не находил причин их изменить. Если бы мне пришлось переписать «Подводя итоги» заново, я бы не так поверхностно коснулся столь насущной темы, как нравственные ценности и, вероятно, сумел бы сказать что-нибудь более основательное об интуиции — тема эта послужила некоторым философам основой, на которой они возвели из догадок целые построения, притом весьма внушительные; мне же кажется, что на фундаменте, таком же неустойчивом, как пинг-понговый шарик в тире, подбрасываемый струйкой воды, можно возвести разве что воздушный замок. Теперь, когда я на десять лет ближе к смерти, я боюсь ее ничуть не больше, чем десять лет назад. Выпадают дни, когда меня не покидает чувство, что в моей жизни все повторялось уже слишком много раз: не счесть, скольких людей я знал, сколько книг прочел, сколько картин, церквей, особняков перевидал, сколько музыки переслушал. Я не знаю, есть Бог или его нет. Ни одно из тех доказательств, которые когда-либо приводились, чтобы обосновать его существование, меня не убедило, а вера должна покоиться, как некогда сказал Эпикур, на непосредственном ощущении. Со мной такого не случилось. Вместе с тем никто не сумел хоть сколько-нибудь удовлетворительно объяснить мне, как совмещается зло с идеей всемогущего и всеблагого Бога. Какое-то время меня привлекала индуистская концепция таинственного безличного начала, которое есть жизнь, знание и блаженство, не имеющее ни начала, ни конца, и, пожалуй, эта концепция представляется мне более приемлемой, чем любой другой Бог, сотканный из людских упований. Но вообще-то я считаю, что это не более чем впечатляющая фантазия. Многообразие мира первопричиной логически не объяснить. Когда я думаю об огромной вселенной с ее бесчисленными звездами и измеряемыми тысячью тысяч световых лет расстояниями, меня охватывает трепет, но вообразить ее Творца — задача для меня непосильная. Впрочем, я, пожалуй, готов счесть существование вселенной загадкой, неразрешимой для человеческого разума. Что же касается жизни на земле, наименее неприемлемой представляется мне концепция, утверждающая, что существует психофизическая материя, в которой содержится зародыш жизни, и ее психическая сторона и есть источник такого непростого процесса как эволюция. Но в чем ее цель, если она вообще имеется, в чем смысл, если он вообще имеется, для меня так же темно и неясно, как и всегда. Могу сказать одно: что бы ни говорили об этом философы, теологи или мистики, меня они не убедили. Но если Бог есть и его заботят людские дела, в таком случае у него должно достать здравого смысла отнестись к ним с той же снисходительностью, с какой разумный человек относится к людским слабостям. Что сказать о душе? Индуисты называют ее Атман и считают, что она существует от века и будет существовать в веках. В это куда легче поверить, чем в то, что ее сотворение обусловлено зачатием или рождением человека. Индуисты считают, что Атман — часть Абсолюта и, истекая из него, в конечном счете в него же и возвращается. Греющая душу фантазия; а вот фантазия ли это или нечто большее — никому знать не дано. Из нее исходит вера в переселение душ, а из него, в свою очередь, выводится объяснение природы зла — единственно вероятное из всех, которые когда-либо изобретало людское хитроумие: оно рассматривает зло как возмездие за прошлые грехи. Однако оно не объясняет, почему всеведущему и всеблагому Создателю захотелось или удалось сотворить грехи. Что же такое душа? Начиная с Платона, многие пытались дать ответ на этот вопрос, но в большинстве случаев они излагали его предположения, лишь несколько видоизменяя их. Мы то и дело употребляем слово «душа» — следовательно, оно что-то для нас означает. Христианство считает, что душа — просто духовная субстанция, сотворенная Богом и наделенная бессмертием, и это один из его догматов. Но и для тех, кто в это не верит, слово «душа» имеет некий смысл. Когда я задаюсь вопросом, какое значение я вкладываю в слово «душа» — могу ответить только, что для меня оно означает осознание самого себя, «я» во мне, ту личность, которая и есть я; а личность эта состоит из моих мыслей, чувств, опыта и особенностей моего телосложения. Мысль, что случайные особенности телесной организации могут влиять на душевную конституцию, многим придется не по вкусу. Что касается меня, я уверен в этом, как ни в чем другом. Моя душа была бы совершенно иной, не заикайся я и будь дюймов на пять выше ростом; зубы у меня чуть торчат вперед, в моем детстве еще не знали, что, если надеть золотую пластину, пока кости формируются, этот дефект можно исправить; будь это известно, мой облик был бы иным, я вызывал бы в людях иные чувства, а следовательно, и мой характер и взаимоотношения с людьми тоже были бы иными. Но что это за штука такая — душа, если она может измениться из-за какой-то пластины? Каждый из нас по своему опыту знает, что жизнь приняла бы иной оборот, не повстречайся нам по воле случая этот или тот человек или не окажись мы в такое-то время на таком-то месте; а значит, и характер и душа у нас тоже были бы иные. Потому что чем бы ни была душа — мешаниной свойств, склонностей, особенностей и сам не знаю чего еще или просто духовной субстанцией, она ощутимо проявляет себя в характере. Полагаю, никто не станет оспаривать, что страдания, как душевные, так и телесные, влияют на характер. Мне случалось встречать людей в бедности и безвестности завистливых, злобных и низких, которые, достигнув успеха, становились благодушными и добрыми. Разве не странно, что величие души было обретено ими благодаря некой сумме в банке и вкусу славы? И напротив, мне случалось встречать людей приличных и порядочных, которых болезни и безденежье делали лживыми, коварными, склочными и недоброжелательными. Вот почему я не склонен верить, что душа — раз она так зависима от тела — может существовать отдельно от него. Когда видишь мертвых, поневоле думаешь: жуть до чего они мертвы. Мне иногда задавали вопрос: не хотел бы я прожить жизнь снова. В общем и целом, я прожил жизнь неплохо, лучше многих, но повторять ее нет смысла. Это все равно, что перечитывать уже раз читанный детектив — такое же праздное времяпрепровождение. Но если предположить, что переселение душ существует — а в него безоговорочно верит три четверти человечества — и была бы возможность выбирать, прожить или нет еще одну жизнь, прежде я, как мне порой казалось, согласился бы на такой эксперимент при условии, что открою для себя те сферы жизни, насладиться которыми мне не позволили обстоятельства или моя собственная брезгливость, как духовная, так и телесная, и узнаю многое из того, на что у меня не было ни времени, ни возможности. Но теперь я ни за что не пошел бы на это. С меня довольно. Я не верю в бессмертие и не желаю его. Я предпочел бы умереть быстро и безболезненно и хотел бы верить, что с последним дыханием моя душа, со всеми ее порывами и несовершенствами, растворится в небытии. Во мне находят отклик слова Эпикура, обращенные к Менекею: «Приучай себя к мысли, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Ведь все хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущения. Поэтому правильное знание того, что смерть не имеет к нам никакого отношения, делает жизнь усладительной — не потому, чтобы оно прибавляло к ней безграничное количество времени, но потому, что отнимает жажду бессмертия. И действительно, нет ничего страшного в жизни тому, кто всем сердцем постиг, что в не жизни нет ничего страшного». Этими словами я почитаю уместным завершить в этот день эту книгу. Прошло пять лет с того времени, как я окончил эту главу. Я не стал ничего в ней менять, хотя и написал с тех пор три из четырех упомянутых в ней романов; четвертый я счел за благо не писать. Когда после долгого пребывания в Соединенных Штатах я вернулся в Англию и посетил тот район Лондона, где должно было происходить действие моего романа, я возобновил знакомство с людьми, которых предполагал сделать прототипами моих персонажей, и увидел, что их жизнь переменилась до неузнаваемости. Бермондзи было уже совсем не то Бермондзи, которое я знал. Война причинила множество разрушений, унесла множество жизней; и вместе с тем она положила конец безработице, страх которой подобно черной туче висел над моими друзьями; теперь они жили уже не в жалких клоповниках, а в чистеньких, опрятных муниципальных квартирках. Обзавелись радиоприемниками и фортепиано, дважды в неделю ходили в кино. Это были уже не пролетарии, а мелкие собственники. Но этими переменами — несомненно к лучшему — дело не ограничилось. Я не узнавал здешних жителей. Прежде, в плохие времена, несмотря на тяготы и лишения, они были веселыми и добродушными. Теперь в них появилась ожесточенность, их грызли зависть, ненавистничество и недоброжелательство. Раньше они безропотно несли свой крест, теперь в. них клокотала злоба на тех, кто имел больше благ, чем они. Они были подавлены, недовольны жизнью. Мать семейства, уборщица, с которой я знаком не один десяток лет, сказала: «Трущобы и грязь исчезли, а вместе с ними исчезли радость и веселье». Я столкнулся с неведомым мне миром. Не сомневаюсь, что и в нем достаточно материала для романа, но я вынашивал другой замысел, а той жизни, о которой мне хотелось писать, не стало, и этот замысел не осуществился. За последние пять лет я, как мне кажется, прибавил малую толику к накопленным ранее знаниям. Случайная встреча с выдающимся биологом дала мне возможность, пусть и весьма поверхностно, ознакомиться с философией организма. Поучительный и захватывающий предмет. Он высвобождает дух. По единогласному, насколько я могу судить, мнению мужей науки, в некий весьма отдаленный период наша с вами Земля прекратит поддерживать жизнь даже простейших организмов, но еще задолго до этого человечество вымрет, как вымерли многие виды живых существ, не сумевшие приспособиться к изменившимся условиям. Поневоле приходишь к выводу, что в таком случае пресловутый процесс эволюции совершенно напрасен и прогресс, приведший к появлению человека, — грандиозная бессмыслица со стороны природы, грандиозная в том смысле, в каком грандиозны извержение вулкана Ки-лауэа или разлив Миссисипи, но тем не менее бессмыслица. Ведь ни один разумный человек не станет отрицать, что на всем протяжении истории человеческое горе намного перевешивало счастье. Человек чуть не постоянно жил в вечном страхе и под угрозой смерти, и не только в первобытном состоянии жизнь его, как утверждал Гоббс, была одинокой, нищей, убогой, скотоподобной, недолгой. Испокон века вера в потустороннюю жизнь очень многим возмещала тяготы кратковременного пребывания в земной юдоли. Им можно только позавидовать. Вера — тем, кому она дана, — помогает найти ответ на неразрешимые вопросы, перед которыми разум останавливается. Некоторые видят в искусстве ценность, которая и есть самооправдание, и они убедили себя, что злосчастный удел обычных людей — не слишком высокая плата за блистательные шедевры художников и поэтов. Мне эта точка зрения не близка. На мой взгляд, правы те философы, которые измеряют ценность искусства силой его воздействия и из этого делают вывод, что его ценность не в красоте, а в положительном влиянии. Но что это за воздействие, если оно не действенно? Искусство, которое всего лишь доставляет наслаждение, пусть и самое что ни на есть духовное, не может считаться значительным: оно сродни скульптурам на капителях колонн, держащих мощный свод, — их изящество и своеобразие радуют глаз, но функциональной нагрузки они не несут. Искусство, если оно не оказывает положительного влияния, всего лишь опиум для интеллигенции. И не искусство помогает утолить скорбь, еще в незапамятные времена с непреходящей силой воплощенную в Книге Екклесиаста. По-моему, та поистине героическая отвага, с какой человек противостоит абсурдности мира, своей красотой превосходит красоту искусства. Я вижу ее в бесшабашности Пэдди Финьюкейна, передавшего по радио летчикам своей эскадрильи, когда его самолет сбили: «Тютелька в тютельку, братцы!» В хладнокровной решимости капитана Оутса, который ушел в полярную ночь навстречу смерти, чтобы не быть обузой своим товарищам. В верности своим друзьям Элен Ва-лиано, женщины не такой уж молодой, красивой и умной, которая выдержала чудовищные пытки и приняла смерть, притом не за свою родину, лишь бы никого не предать. Паскаль в отрывке, который чаше всего цитируют, писал: «Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее вселенной, а она ничего не сознает. Итак, все наше достоинство — в способности мыслить». * * * Прав ли он? Конечно же, нет. Мне кажется, к понятию «достоинство» сейчас относятся с некоторым пренебрежением, и, по-моему, правильнее было бы перевести его как благородство. Бывает и такое благородство, которое порождается не мыслью. Оно дается от природы. Вне зависимости и от культуры, и от воспитания. Оно восходит к изначальным инстинктам человека. Перед его лицом Богу, если он и сотворил человека, следовало бы устыдиться и закрыть лицо руками. И лишь уверенность в том, что человек, при всех своих слабостях и пороках, порой способен проявить редкое величие духа, помогает превозмогать отчаяние. Но все это очень серьезные вопросы, и здесь, даже будь я способен их разрешить, они неуместны. Ведь я подобен пассажиру, ожидающему во время войны корабль в порту. Мне неизвестно, на какой день назначено отплытие, но я готов в любой момент сесть на корабль. Многие достопримечательности я так и не осмотрел. Меня не тянет поглядеть ни на отличную новую автостраду, по которой мне не ездить, ни на великолепный новый театр с наисовременнейшими приспособлениями, который мне не посещать. Я просматриваю газеты, перелистываю журналы, но когда мне дают почитать книгу, я отказываюсь: что если я не успею ее закончить, да и предстоящее путешествие не располагает интересоваться книгами. Я завожу новых знакомых в баре или за картами, но не стараюсь с ними подружиться — слишком скоро нам суждено расстаться. Я вот-вот отбуду. Источник: Уильям Сомерсет Моэм. «Записные книжки» Перевод Марии Лорие

Был ли Петр I грузином?

Петр I оставил после себя немало преобразований всех сторон жизни в нашей стране и породил огромное количество мистификаций по поводу своей личности. Одним из таких домыслов можно считать споры о его происхождении. Существуют догадки, подкрепленные рядом исторических свидетельств, о том, что великий государь происходил из царского грузинского рода. Бытует мнение, что Петр был незаконнорожденным сыном кахетинского царя Ираклия I Багратиони, династия которого ведет свое начало от могучих царей древности – Давида и Соломона. Так же, как и Россия в Средние века, Грузия столетиями была раздробленным государством, распавшимся на мелкие княжества в силу самых разных социальных и экономических причин. В таком положении государство находилось вплоть до 1783 года, когда между Российской империей и Восточной Грузией был заключен Георгиевский трактат, обеспечивший безопасность этой территории в обмен на русский протекторат. На тот момент Грузия находилась практически в состоянии войны с соседними мусульманскими странами – Ираном и Турцией. Россия же рассматривала Закавказский регион как одно из ключевых направлений своей внешней экспансии на Восток. С юных лет грузинский царь в изгнании Ираклий находился при русском дворе, в частности, он дружил с семьей царя Алексея Михайловича, отца Петра. С женой русского правителя, Натальей Кирилловной Нарышкиной, по слухам, у Ираклия был роман, которому поспособствовал сам царь. Дело в том, что к старости Алексея Михайловича мучили подагра и ожирение, поэтому неудивительно, что для продолжения рода и официального закрепления брака с молодой красавицей женой царю понадобилась «помощь» ближайшего друга. Эту версию подкрепляет тот факт, что Ираклий был посаженным отцом на венчании царской четы, поэтому его близость к монаршей особе несомненна. К тому же, дети от первого брака с Марией Милославской были весьма слабого здоровья, потому возможно, что было принято тайное решение допустить молодого грузинского принца к ложу царской супруги. На тот момент Ираклию было около 30 лет. Если посмотреть портреты грузинского царевича и молодого Петра, то нельзя не отметить их поразительное сходство: крупные черты лица, темные волнистые волосы, персидский разрез глаз и богатырский рост. Эти физические данные были совсем не свойственны остальным потомкам Алексея Михайловича, что косвенно подтверждает грузинское происхождение Петра. Спустя несколько лет после рождения сына Алексей Михайлович скоропостижно скончался в возрасте 47 лет. Есть еще несколько косвенных доказательств грузинских корней Петра. Наталья Нарышкина, по собственным высказываниям, не хотела допускать до трона своего сына, вероятно, памятуя о его не царском происхождении. Другим подтверждением стало письмо царевны Софьи накануне Стрелецкого мятежа, приведшего Петра к власти: «Нельзя отдавать власть басурманам». Под басурманом виделся не только человек с Ближнего Востока, но и исповедующий другую веру. Ираклий после возвращения на родину и заключения союзного договора с персидским шахом перешел в ислам. Сам же Петр, когда ему предложили жениться на грузинской царевне, сказал: «Я на однофамильцах не женюсь». Эти отрывочные сведения, конечно, не могут на сто процентов приписывать фигуру Петра I к грузинской истории. Однако, они дают повод для обсуждения и прямого исторического спора по поводу его неоднозначной и чрезвычайно яркой роли в российской истории. Автор: Мария Молчанова

Казус некролога Альфреда Нобеля

Нобелевскую премию Альфред Нобель учредил после казуса с некрологом. В 1888 году репортеры одной французской газеты по ошибке опубликовали сообщение о смерти Альфреда Нобеля (газетчики перепутали изобретателя с его старшим братом Людвигом, умершим на лечении в Каннах). Прочитав во французской газете собственный некролог под названием «Торговец смертью мёртв», Нобель задумался над тем, как его будет помнить человечество. 27 ноября 1895 года в Шведско-норвежском клубе в Париже Нобель подписал своё завещание, согласно которому большая часть его состояния — около 31 миллиона шведских марок — должна была пойти на учреждение премий за достижения в физике, химии, медицине, литературе и за деятельность по укреплению мира. Завещание гласило: «Я, нижеподписавшийся, Альфред Бернхард Нобель, обдумав и решив, настоящим объявляю моё завещание по поводу имущества, нажитого мною... Капитал мои душеприказчики должны перевести в ценные бумаги, создав фонд, проценты с которого будут выдаваться в виде премии тем, кто в течение предшествующего года принёс наибольшую пользу человечеству. Указанные проценты следует разделить на пять равных частей, которые предназначаются: первая часть тому, кто сделал наиболее важное открытие или изобретение в области физики, вторая — в области химии, третья — в области физиологии или медицины, четвёртая — создавшему наиболее значительное литературное произведение, отражающее человеческие идеалы, пятая — тому, кто внесёт весомый вклад в сплочение народов, уничтожение рабства, снижение численности существующих армий и содействие мирной договоренности. ...Мое особое желание заключается в том, чтобы на присуждение премий не влияла национальность кандидата, чтобы премию получали наиболее достойные, независимо от того, скандинавы они или нет».

«Антея» Франческо Пармиджанино

Антея, Антея, Антея — такая красивая, такая загадочная, такая странная. С детским личиком и женственным телом ты похожа на отражение в кривом зеркале — никакого соблюдения пропорций, причем не случайно, так ты и была задумана. Слишком маленькая голова, слишком большое тело, твое правое плечо слишком широко, а юбка твоя непонятно почему вздымается влево. Горжетка из шкуры куницы на широком правом рукаве пугает меня (этот меховой талисман приносит плодородие, согласно некоторым древним книгам, но от вида этих острых зубов мне становится дурно). Кто же ты, Антея? Невеста или возлюбленная художника, служанка или же знаменитая куртизанка? Куратор фрик коллекции Эндрю Меллона Кристина Нельсон внимательно собрала все эти теории и подробно разобрала каждую из них. Она заканчивает свой восхитительно иллюстрированный каталог предположением о том, что Антея, возможно, была не «кем-то», а «чем-то». История такова: На то, что Антея была невестой, указывают чрезвычайно замысловатые атрибуты образа, которые часто встречаются на портретах с изображением обрученных, демонстрирующих свое достойное происхождение, богатое приданое и связи. Но возможно она и не была невестой, несмотря на сходство с портретами обрученных, Кристина Нельсон говорит, что «Антея» выполнена в иконографии, схожей с портретами куртизанок тех времен. Великолепие ее наряда, драгоценности, а особенно ожерелье, которое она крутит на пальце у самого сердца и легкое декольте — все это больше похоже на эротические фантазии, а не на брачное приданое. Горжетка из куницы украшала не только плечи Антеи, но и гордую мать, окруженную тремя сыновьями на картине Пармиджанино «Портрет Камиллы». Возможно, художник попытался выразить таким образом податливость женской любви и ее потенциальную опасность. Была ли Антея служанкой? Ведь на это указывает белый фартук поверх золотого платья. Ответ отрицательный, так как фартуки пользовались популярностью в те времена. Была ли она любовницей художника? В 1671 году художник Джиокомо Барри называет натурщицу любовницей Пармиджанино и хорошо известной римской куртизанкой. Эти слова повторяются в его записках в 1680 г. Нельсон сомневается в точности этих слов, так как они не имеют достаточного подтверждения. В своем каталоге Кристина Нельсон не пытается в точности определить, кем была Антея, вместо этого плавно проводит читателя в мир концептуальной мысли ренессанса, где предпочтение отдается перфекционизму и платонической визуализации. Нельсон уверена, что с точки зрения платонического взгляда на мир Антея может и вовсе не иметь прототипа в реальности, а являть собой идею осознания сущности любви, желания и искусства, обращенную в видимую форму некой загадки. Джилорамо Франческо Мария Мацолио (Пармиджанино), также известный по мемуарам как «малый из Пармы», родился в 1503 году и ушел из жизни в возрасте 37 лет в городе Кассальмагиоре. Помимо картин занимался фресками, работая как в родной для себя Парме, так и в Болонье, Флоренции и Риме. На закате жизни серьезно увлекся алхимией, более того, некоторые источники сообщают о его помешательстве на этой паранауке, однако доподлинно это неизвестно. Но прежде всего Пармиданино является основателем и наиболее знаменитым представителем маньеризма — направления в искусстве, в рамках которого подвергается критике идеализм ренессанса посредством странных и просто необычных цветов, пропорций и композиций. В своей работе Кристина Нельсон приводит достаточно примеров, глядя на которые, не сложно осознать степень влияния, оказанного как работами, так и личностью художника Пармиджанино на потомков и современников, таких как Рафаэль (1483-152), Корреджио (1489-1534), Тициан (1485- 1576). Автопортрет Пармиджанино наверняка известен нынешним студентам, изучающим историю искусства. В изображении отражения лица автора в изогнутом зеркале элегантность в духе Рафаэля сталкивается с искажениями. Работа выполнена маслом, где яркие черты лица теряются перед огромных размеров кистью руки, которая в разы больше предплечья. Игра с восприятием на этом портрете готовит нас к созерцанию идеальной с этой точки зрения «Антеи». Таким образом, Антея не представляет собой образ определенной женщины, а является бестелесной идеей. «Образ, происхождение которого был практически известен, но в этом все равно нет никакого смысла», — сказала Кристина Нельсон.