13 отличных диалогов от людей, которые знают жизнь

— Ребе, я хочу развестись. — А в чём причина? — Причин много, но самая главная — то, что я женат! *** — Фима, мой уехал на две недели! Как только освободишься, сразу же ко мне! Ой... я, кажется, телефоном ошиблась. — Мадам, не волнуйтесь... диктуйте адрес! *** — Сарочка, когда придут гости, выстави чайный сервиз, только ложечки не надо выкладывать... — Изя, ты полагаешь, шо их могут украсть? — Нет. Я полагаю, шо их могут узнать! *** — Моня, а ты меня любишь? — Ой, Сара, что-то мне совсем не нравится такое начало! *** — Роза, а вы знаете, что я женат?.. — Ой, Изя, я вас умоляю, но не кастрирован же!.. *** — Изя, а что бы ты сказал, если бы встретил женщину, которая была бы ласковой, доброй, нежной и еще хорошо готовила? — «Здравствуй, мама». *** — Здравствуйте, я налоговый инспектор, хотел бы поговорить с Рабиновичем. — Его таки нет. — Как нет? Я его минуту назад в окно видел! — Он вас тоже... *** — Фирочка, где вы были? Шо-то давненько вас не видела! — Да по работе в Италию ездила. — С вами хоть не встречайся: вечно настроение испортите! *** В шикарном ресторане сидят Рабинович со своей женой. Подходит официант. — Что пьет ваша жена, господин Рабинович? — Мою кровь. *** — Циперович, вам сколько лет? — Сорок. — Как? Ведь вам в прошлом году было сорок. — Да, но я год болел. — Но вы же жили. — Чтоб вы так жили! *** — Хорошо, что сегодня пятница, можно нормально посидеть и выпить. — Лёва, но сегодня четверг! — Неважно, я уже настроился. *** — Скажи, Сарочка, что бы ты делала, будь у тебя денег, как у Ротшильда? — Мне больше интересно, что бы делал Ротшильд, будь у него денег, как у меня. *** — Изя, вы хотели бы жить миллион лет? — Ещё или вообще?

«На самом деле мне нравилась только ты»

На самом деле мне нравилась только ты, мой идеал и мое мерило. Во всех моих женщинах были твои черты, и это с ними меня мирило. Пока ты там, покорна своим страстям, летаешь между Орсе и Прадо, – я, можно сказать, собрал тебя по частям. Звучит ужасно, но это правда. Одна курноса, другая с родинкой на спине, третья умеет все принимать как данность. Одна не чает души в себе, другая — во мне (вместе больше не попадалось). Одна, как ты, со лба отдувает прядь, другая вечно ключи теряет, а что я ни разу не мог в одно все это собрать — так Бог ошибок не повторяет. И даже твоя душа, до которой ты допустила меня раза три через все препоны, — осталась тут, воплотившись во все живые цветы и все неисправные телефоны. А ты боялась, что я тут буду скучать, подачки сам себе предлагая. А ливни, а цены, а эти шахиды, а роспечать? Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая. Дмитрий Быков

10 книг, с которыми легко проехать свою остановку

1. Марио Варгас Льоса "Тетушка Хулия и писака" Марио Варгас Льоса — всемирно известный перуанский прозаик, один из творцов "бума" латиноамериканской прозы, лауреат Нобелевской премии по литературе, присужденной ему в 2010 году. Среди полутора десятков романов, созданных им за полвека литературного творчества, выделяется книга "Тетушка Хулия и писака". В центре рассказа молодого журналиста — дальняя родственница Хулия, в которую он умудряется влюбиться, несмотря на изрядную разницу в возрасте, и человек по имени Педро Камачо. Странный тип не покладая рук строчит сценарии радиосериалов, заменяющих стране, где нет телевидения, "мыльные оперы". Он исполняет в них главные мужские роли и к тому же является режиссером-постановщиком. Радиопьесы пользуются необычайной популярностью, возле радиостанции дежурят толпы поклонниц, и все бы хорошо, но реальность то и дело путается с вымыслом, а в сюжетах неожиданно начинают появляться странные повороты. 2. Джон Рональд Руэл Толкин "Властелин колец" "Властелин Колец" — своеобразная "Библия от фэнтези". Книга Книг ХХ века. Самое популярное, самое читаемое, самое культовое произведение ушедшего столетия. Во второй книге, "Две твердыни", отряд хранителей Кольца распадается, а война приходит на земли Рохана — государства вольных Всадников, союзников Гондора. Арагорн, Гимли и Леголас вместе с младшими хоббитами помогают рохирримам в жестокой битве против сил темного мага Сарумана, дорога же Фродо и Сэма лежит к Изгарным горам и далее, в мрачную крепость Кирит-Унгол, где открывается потайной ход в Темную страну… 3. Анатолий Рыбаков "Дети Арбата" Роман "Дети Арбата", повествующий о горькой странице в истории России — об эпохе, которую называют "эпохой культа личности". В центре повествования судьба молодых людей, родившихся и выросших в Москве на Арбате. 4. Дженнифер Уорф "Вызовите акушерку. Подлинная история Ист-Энда 1950-х годов" Цикл "Дженни Ли" Книга «Вызовите акушерку» — это воспоминания Дженнифер Уорф о ее жизни и работе в Лондоне 1950-х годов. Молодая девушка Дженни Ли, удивляясь сама себе, устраивается акушеркой при общине Святого Раймонда Нонната в Ист-Энде. Грязные улицы со следами недавней войны, шумные доки, перенаселенные многоквартирки, преступность и крайняя нищета — в середине XX века этот район нельзя было назвать благополучным. Медсестры и монахини общины были тогда единственными, кто неусыпно заботился о женщинах из бедных рабочих семей. Работая акушеркой, автор день за днем наблюдала нелегкую жизнь этих людей, становилась свидетелем их трагедий и радостей и убеждалась в невероятной силе их характеров. 5. Габриэль Гарсия Маркес "Сто лет одиночества" Одиночество — извечный враг человечества, пленником которого может стать каждый из нас. Роман "Сто лет одиночества" с его повторяющимся мотивом крушения человеческих надежд трагичен, но в то же время он не оставляет тягостного чувства безнадежности. Слишком сильны у героев привязанность к родной земле, трудолюбие, душевная стойкость, честность и смелость. Герои романа, проходя через многие жизненные испытания и соблазны — в конечном итоге понимают, что победить все может только любовь. Именно она в ее многообразных проявлениях становится особым, самостоятельным действом в увлекательном сюжете. В этом-то и заключается жизнеутверждающая сила романа "Сто лет одиночества". 6. Дэниел Киз "Цветы для Элджернона" Если вы ищете одновременно удовольствия от чтения, пищи для ума и долгого послевкусия, то не проходите мимо небольшого романа Дэниела Киза. Он расскажет вам о том, каково это — из простого парня, уборщика в пекарне, чей IQ не превышает 60, превратиться в гения, умнейшего человека на планете. Можно ли при этом преодолеть свои страхи и справиться с одиночеством? В этой глубокой и трогательной книге Киз дает собственные ответы. 7. Макс Фрай "Мертвый ноль" Мертвый ноль — это такой специальный заколдованный ноль, к которому ничего нельзя прибавить. Ни на каких условиях. Никогда. Квинтэссенция небытия. Эта книга была написана для того, чтобы уменьшить количество мертвых нулей во Вселенной. Ну и по ходу дела мы, как это обычно случается, несколько увлеклись, погорячились, можно сказать, перестарались. Поэтому мертвых нулей во Вселенной не осталось совсем. Но вряд ли о них кто-то заплачет. Не надо нам здесь этого вашего глупого небытия. 8. Ю Несбё "Макбет" В городе, в котором все время идет дождь, заправляют две преступные группировки. Глава полиции Дуглас — угроза для наркоторговцев и надежда для всего остального населения. Один из преступных лидеров, Геката, желая остаться в тени, замышляет избавиться от Дункана. Для своих планов коварный преступник планирует использовать Макбета — инспектора полиции, который подвержен приступам агрессии и которым легко управлять. А там, где есть заговор, будет кровь. 9. Виктор Пелевин "Чапаев и Пустота" Роман "Чапаев и Пустота" сам автор характеризует так: "Это первое произведение в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте". На самом деле оно происходит в 1919 году в дивизии Чапаева, в которой главный герой, поэт-декадент Петр Пустота, служит комиссаром, а также в наши дни, а также, как и всегда у Пелевина, в виртуальном пространстве, где с главным героем встречаются Кавабата, Шварценеггер, "просто Мария"... По мнению критиков, "Чапаев и Пустота" является "первым серьезным дзэн-буддистским романом в русской литературе". 10. Фредрик Бакман "Вторая жизнь Уве" Вниманию всех, кто знает толк в скандинавской литературе и в особенности в шведской: наконец-то на русском языке вышел долгожданный роман Фредрика Бакмана "Вторая жизнь Уве"! На мировой рынок шведы экспортируют преимущественно три категории текстов: детективы (от Май Шёваль с Пером Валё и Хеннига Манкелля — до Лизы Марклунд и Ларса Кеплера); психологическую прозу (от Стриндберга и Лагерквиста до Майгулль Аксельссон и Карин Альвтеген); и, наконец, прозу юмористическую. На российском рынке этот последний жанр представлен беднее всего (с налету вспоминается только пресмешной Юнас Юнассон "Сто лет и чемодан денег в придачу"), а жаль: шведский юмор — отдельное явление, сочетающее минимализм и невозмутимость с абсурдом, а то и чернухой.

Мудрость японской культуры

Долгое время Япония была изолирована от всего остального мира из-за политических и географических особенностей страны, что сделало ее уникальной. Кроме того, природные явления, а именно частые землетрясения и тайфуны, оказали влияние на своеобразное отношение японцев к природе как к живому созданию. Поклоняясь сиюминутной красоте природы, японский народ стремится жить в гармонии с ней и уважать её величие. Гармония с природой, изящная простота, естественность, сдержанность, утонченный вкус, сегодня как и много веков назад – основные постулаты философии этого народа. У них есть чему поучиться. Мудрость японской культуры в народных пословицах: Если проблему можно решить, то не стоит о ней беспокоиться, если её решить нельзя, то беспокоиться о ней бесполезно. Подумав — решайся, а решившись — не думай. Не задерживай уходящего, не прогоняй пришедшего. Море потому велико, что и мелкими речками не брезгует. Кто пьет, тот не знает о вреде вина; кто не пьет, тот не знает о его пользе. Горе, как рваное платье, надо оставлять дома. Никто не спотыкается, лёжа в постели. Одно доброе слово может согревать три зимних месяца. Уступай дорогу дуракам и сумасшедшим. Быстро — это медленно, но без перерывов. Солнце не знает правых. Солнце не знает неправых. Солнце светит без цели кого-то согреть. Нашедший себя подобен солнцу. Семь раз проверь, прежде чем усомниться в человеке. Сделай всё, что сможешь, а в остальном положись на судьбу. В дом, где смеются, приходит счастье. Победа достаётся тому, кто вытерпит на полчаса больше, чем его противник. В улыбающееся лицо стрелу не пускают. Женщина захочет — сквозь скалу пройдёт. Совершенная ваза никогда не выходила из рук плохого мастера. Не бойся немного согнуться, прямее выпрямишься. Холодный чай и холодный рис терпимы, но холодный взгляд и холодное слово — невыносимы. Где права сила, там бессильно право. Какая душа в три года, такая она и в сто. Колос зреет — голову клонит; человек богатеет — голову задирает. Нечестно нажитое впрок не идет. Спросить — стыдно на минуту, а не знать — стыд на всю жизнь. Мало быть мужем и женой, надо ещё стать друзьями и любовниками, чтобы потом не искать их на стороне. Пришла беда — полагайся на себя. Муж с женой должны быть подобны руке и глазам: когда руке больно — глаза плачут, а когда глаза плачут — руки вытирают слёзы. Бывает, что лист тонет, а камень плывёт. Легче найти десять тысяч солдат, чем одного генерала. И Конфуцию не всегда везло. Любая женщина кажется красивой в темноте, издалека или под бумажным зонтиком. Причину и пластырь можно приклеить где угодно. Пировать приходят чужие, горевать — свои. Лишняя вещь — лишняя забота. Когда легко на сердце — и походка легка. Без обыкновенных людей не бывает великих. Благодарность помни так же долго, как и обиду. Не было случая, чтобы голый что-нибудь потерял. Лучше один день на этом свете, чем тысяча на том.

20 высказываний Умберто Эко

Умберто Эко любил говорить, что писатель — это его временная работа. «Я философ. Рассказы пишу только по выходным», — признавался Эко. Тем не менее его романы становились настоящим событием и сейчас окончательно переходят в разряд классики. Говоря о чем угодно, ты делаешь это реальным. Когда вы довольствуетесь следованию за правилами, улетучивается всякая острота, всякое вдохновение. Все всегда рождаются не под своей звездой, и единственный способ жить по-человечески — это ежедневно корректировать свой гороскоп. Добро и зло... что добро для одних — зло для других. Но и в волшебных сказках тоже разница между феей и ведьмой — это вопрос возраста и внешности. ...Каждый жалуется на свои обстоятельства. У кого что есть, тот на то и жалуется. Ничто так не подбадривает струсившего, как трусость другого человека. Что за издевательство, жить в изгнании, куда никто тебя не гнал. Нет большей несправедливости, нежели наказание праведного, ибо последнему грешнику, друзья, прощают последнее греходеяние, а праведному не прощают и первого. Опыт показывает, что человек, ни о чем не жалеющий, не испытывает желания стать лучше. Ничто не порождает столько толкований, как бессмыслица. Чужая глупость никогда не уменьшит твою. Люди не любят тех, кто лжет по мелочам, и боготворят поэтов, которые лгут только в самом главном. Быть образованным еще не значит быть умным. Нет. Но сегодня все хотят быть услышанными и в некоторых случаях неизбежно выставляют свою глупость напоказ. Так что можно сказать, раньше глупость не афишировала себя, а в наше время она бунтует. Помните, что сплошь и рядом по закону нам что-то причитается, а мы не получаем, потому что не попросили. Природа не линейна, природе безразлично время. Время — изобретение Запада. Выдумывание новых миров в конечном счете приводит к изменению нашего. Люди очень быстро устают от простых вещей. Будьте скромны и осторожны до тех пор, пока не настанет час открыть рот. Но, открыв его, говорите уверенно и гордо. Иногда достаточно произнести несколько бессмысленных слов, чтобы войти в историю. Я понял это сегодня вечером: необходимо, чтобы автор умер, для того чтобы читатель открыл для себя истину.

Неграмотные писатели

Мы живем в стране, где грамотность считается одним из главных достоинств интеллигентного человека. А что делать тем, кто очень хочет, но просто не может писать грамотно? Не расстраивайтесь, вы не одиноки, многие талантливые и даже гениальные люди делали орфографические ошибки, но это никак не сказалось на их судьбе. Александр Пушкин Много сказано о том, что ныне существующая орфографическая норма в русском языке сформировалась достаточно поздно и что к поэтам и писателям XIX века претензий быть не может. И все-таки некоторые правила существовали, как и люди, которые с удовольствием их нарушали. Так Пушкин, считающийся создателем современного русского языка, весьма вольно обращался с окончаниями. В «Евгении Онегине», например, он пишет о семинаристе в «желтой шале», а в «Дубровском» о маленьком человеке во «фризовой шинеле». Пушкин спокойно мог написать «селы» и «бревны», вместо «села» и «бревна», а также «серебряной» вместо «серебряный». Лингвист и литературовед Григорий Винокур объяснял это тем, что языковое сознание поэта было крепко связано с народными говорами. Однако ошибка есть ошибка, как ее ни назови. Ганс Христиан Андерсен Андерсен вообще был человеком противоречивым. Знаменитый сказочник, собственные произведения для самых маленьких он не любил и гордился только пьесами и романами. Он много сделал для детской литературы, однако самих детей терпеть не мог и старался держаться от них подальше. Сочинителем Андерсен был отменным, но до конца жизни писал с ошибками. Была ли у него дислексия или это последствие плохого образования, сегодня сказать сложно. Однако мы точно знаем, что писатель тратил немалые деньги на вычитку и корректуру своих текстов. Льюис Кэрролл Не менее парадоксальным, чем знаменитый датский сказочник, был и его младший современник, англичанин Чарльз Лютвидж Доджсон, вошедший в историю под псевдонимом «Льюис Кэрролл». Математик, логик, философ, богослов и фотограф (sic!), он создал одну из самых странных и сюрреалистических сказок в истории литературы. Однако при всех своих талантах, автор «Алисы в Стране чудес» постоянно писал с ошибками, что не подобало джентльмену викторианской эпохи. Впрочем, сам он от этого нисколько не страдал. Джейн Остен Первая ласточка реализма, блестящий сатирик и одна из самых известных английских писательниц, Джейн Остен также недостаточно хорошо освоила грамоту. И если биографы Кэрролла говорят о дислексии писателя, то в случае с автором «Гордости и предубеждения»никаких данных о ее особенностях восприятия текста нет. Она не могла обойтись без постоянной помощи корректоров, которые, на ее удачу, всегда находились. Владимир Маяковский В мемуарах поэт вспоминал о публикации своих произведений: «Напечатал „Флейту позвоночника“ и „Облако“. Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек. С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже». Увы, ненависть к точкам у него появилась задолго до того, как «Флейта» и «Облако» увидели свет. Литературоведы уверены, что у Маяковского была дислексия и он просто не понимал, куда ставить знаки препинания. После 1916 года их расставлял Осип Брик, а до знакомства с Осипом и Лилей поэту помогали друзья (например, футурист Давид Бурлюк). Несмотря на сложности, которые ему приходилось преодолевать, Маяковский, как никто другой, чувствовал ритм текста. Возможно, благодаря неспособности поэта освоить пунктуацию, родилась его знаменитая стихотворная «лесенка». Агата Кристи Той же особенностью, что и у Маяковского, обладала Агата Кристи. Королева детективов могла придумывать интереснейшие истории, но записывала их с ошибками. Помешало ли ей это? Конечно же, нет. По популярности ее книги сравнивают со сборниками пьес Шекспира, который, впрочем, сам записывал свое имя всегда по-разному. Эрнест Хемингуэй В отличие от Агаты Кристи, Хемингуэй не был дислексиком, он просто считал, что вычитывать его рукописи — работа редакторов и корректоров, а сам же он — творец, который может себе позволить написать вместо moving (движение) странное слово moveing.

История Пауло Коэльо, или как рисковать и идти вперёд несмотря ни на что

"Если тебя выписали из сумасшедшего дома, это ещё не значит, что тебя вылечили. Просто ты стал как все...", — так говорил Пауло Коэльо, знаменитый писатель и мыслитель, автор многочисленных книг. И вправду, история его жизни не обошлась без пребывания в психбольнице. Недопонимания между сыном и отцом по поводу выбора профессии возросли в целый конфликт (думаю, вы догадываетесь, кем хотел стать Пауло). Семнадцатилетний Пауло был принудительно помещён в психиатрическую клинику с целым курсом лечения, но ни электротерапии, ни постоянное употребление различных таблеток не смогли переубедить Пауло в выборе профессии. Он знал, что у него есть своя цель, своё предназначение и сбежал из больницы. После многочисленных скитаний по городу Пауло всё-таки вернулся домой, исключительно из-за матери: он её очень любил и уважал. Пауло проделал немалый путь для того, чтобы стать известным и покорить вершину писательства. Он писал песни, пьесы, и даже играл в одной из написанных самим. Когда Пауло стукнуло 27 лет случилось несчастье: Пауло, его жену и знаменитого певца, которому он в то время писал песни, посадили в тюрьму из-за военного переворота 64-го года в Бразилии. Не поверите, но Пауло выпустили после того, как узнали, что он не прошёл полный курс лечения в психбольнице... В 150 странах мира было продано более 86 миллионов книг Пауло Коэльо. Пауло писал без остановки. Писал про всё, что с ним происходило в жизни и преобразовывал всё в философские размышления на тему жизни и любви. Пауло никогда не сдавался и всегда рисковал. Он шёл вперед несмотря ни на что. Не поверите, но даже после того как его выпустили из тюрьмы в 64 году, и его жена осталась там, он завёл себе новую. Плохое сравнение, знаю, но это было его идеологией жизни. Он однажды даже сказал на одном из своих выступлений: "Будьте смелыми. Рискуйте. Ничто не может заменить опыт. Рискуйте и идите вперёд". Автор: Даниил Мазурин

Трогательная история встречи с матерью. Булат Окуджава

В 1938 году мать Булата Окуджавы, Ашхен Степановна, была арестована и сослана в Карлаг. Ее муж Шалва Степанович, отец Булата, к тому времени уже был расстрелян. Этот рассказ Булата Шалвовича — о встрече с матерью, вернувшейся после 10 лет пребывания в лагере. Вспоминаю, как встречал маму в 1947 году. Мы были в разлуке десять лет. Расставалась она с двенадцатилетним мальчиком, а тут был уже двадцатидвухлетний молодой человек, студент университета, уже отвоевавший, раненый, многое хлебнувший, хотя, как теперь вспоминается, несколько поверхностный, легкомысленный, что ли. Что-то такое неосновательное просвечивало во мне, как ни странно. Мы были в разлуке десять лет. Ну, бывшие тогда обстоятельства, причины тех горестных утрат, длительных разлук — теперь все это хорошо известно, теперь мы все это хорошо понимаем, объясняем, смотрим на это как на исторический факт, иногда даже забывая, что сами во всем этом варились, что сами были участниками тех событий, что нас самих это задевало, даже ударяло и ранило... Тогда десять лет были для меня громадным сроком, не то что теперь: годы мелькают, что-то пощелкивает, словно в автомате, так что к вечеру, глядишь, и еще нескольких как не бывало, а тогда почти вся жизнь укладывалась в этот срок и казалась бесконечной, и я думал, что если я успел столько прожить и стать взрослым, то уж мама моя — вовсе седая, сухонькая старушка... И становилось страшно. Обстоятельства моей тогдашней жизни были вот какие. Я вернулся с фронта, и поступил в Тбилисский университет, и жил в комнате первого этажа, которую мне оставила моя тетя, переехавшая в другой город. Учился я на филологическом факультете, писал подражательные стихи, жил, как мог жить одинокий студент в послевоенные годы — не загадывая на будущее, без денег, без отчаяния. Влюблялся, сгорал, и это помогало забывать о голоде, и думал, бодрясь: жив-здоров, чего же больше? Лишь тайну черного цвета, горькую тайну моей разлуки хранил в глубине души, вспоминая о маме. Было несколько фотографий, на которых она молодая, с большими карими глазами; гладко зачесанные волосы с пучком на затылке, темное платье с белым воротником, строгое лицо, но губы вот-вот должны дрогнуть в улыбке. Ну, еще запомнились интонации, манера смеяться, какие-то ускользающие ласковые слова, всякие мелочи. Я любил этот потухающий образ, страдал в разлуке, но был он для меня не более чем символ, милый и призрачный, высокопарный и неконкретный. За стеной моей комнаты жил сосед Меладзе, пожилой, грузный, с растопыренными ушами, из которых лезла седая шерсть, неряшливый, насупленный, неразговорчивый, особенно со мной, словно боялся, что я попрошу взаймы. Возвращался с работы неизвестным образом, никто не видел его входящим в двери. Сейчас мне кажется, что он влетал в форточку и вылетал из нее вместе со своим потертым коричневым портфелем. Кем он был, чем занимался — теперь я этого не помню, да и тогда, наверное, не знал. Он отсиживался в своей комнате, почти не выходя. Что он там делал? Мы были одиноки — и он, и я. Думаю, что ему несладко жилось по соседству со мной. Ко мне иногда вваливались компании таких же, как я, голодных, торопливых, возбужденных, и девочки приходили, и мы пекли на сковороде сухие лепешки из кукурузной муки, откупоривали бутылки дешевого вина, и сквозь тонкую стену к Меладзе проникали крики и смех и звон стаканов, шепот и поцелуи, и он, как видно по всему, с отвращением терпел нашу возню и презирал меня. Тогда я не умел оценить меру его терпения и высокое благородство: ни слова упрека не сорвалось с его уст. Он просто не замечал меня, не разговаривал со мной, и, если я иногда по-соседски просил у него соли, или спичек, или иголку с ниткой, он не отказывал мне, но, вручая, молчал и смотрел в сторону. В тот знаменательный день я возвратился домой поздно. Уж и не помню, где я шлялся. Он встретил меня в кухне-прихожей и протянул сложенный листок. — Телеграмма, — сказал он шепотом. Телеграмма была из Караганды. Она обожгла руки. «Встречай пятьсот первым целую мама». Меладзе топтался рядом, сопел и наблюдал за мной. Я ни с того ни с сего зажег керосинку, потом погасил ее и поставил чайник. Затем принялся подметать у своего кухонного столика, но не домел и принялся скрести клеенку... Вот и свершилось самое неправдоподобное, да как внезапно! Привычный символ приобрел четкие очертания. То, о чем я безнадежно мечтал, что оплакивал тайком по ночам в одиночестве, стало почти осязаемым. — Караганда? — прошелестел Меладзе. — Да, — сказал я печально. Он горестно поцокал языком и шумно вздохнул. — Какой-то пятьсот первый поезд, — сказал я, — наверное, ошибка. Разве поезда имеют такие номера? — Нэт, — шепнул он, — нэ ошибка. Пиатсот первый — значит пиатсот веселий. — Почему веселый? — не понял я. — Товарные вагоны, кацо. Дольго идет — всем весело. — И снова поцокал. Ночью заснуть я не мог. Меладзе покашливал за стеной. Утром я отправился на вокзал. Ужасная мысль, что я не узнаю маму, преследовала меня, пока я стремительно преодолевал Верийскии спуск и летел дальше по улице Жореса к вокзалу, и я старался представить себя среди вагонов и толпы, и там, в самом бурном ее водовороте, мелькала седенькая старушка, и мы бросались друг к другу. Потом мы ехали домой на десятом трамвае, мы ужинали, и я отчетливо видел, как приятны ей цивилизация, и покой, и новые времена, и новые окрестности, и все, что я буду ей рассказывать, и все, что я покажу, о чем она забыла, успела забыть, отвыкнуть, плача над моими редкими письмами... Поезд под странным номером действительно существовал. Он двигался вне расписания, и точное время его прибытия было тайной даже для диспетчеров дороги. Но его тем не менее ждали и даже надеялись, что к вечеру он прибудет в Тбилиси. Я вернулся домой. Мыл полы, выстирал единственную свою скатерть и единственное свое полотенце, а сам все время пытался себе представить этот миг, то есть как мы встретимся с мамой и смогу ли я сразу узнать ее нынешнюю, постаревшую, сгорбленную, седую, а если не узнаю, ну не узнаю и пробегу мимо, и она будет меня высматривать в вокзальной толпе и сокрушаться, или она поймет по моим глазам, что я не узнал ее, и как это все усугубит ее рану... К четырем часам я снова был на вокзале, но пятьсот веселый затерялся в пространстве. Теперь его ждали в полночь. Я воротился домой и, чтоб несколько унять лихорадку, которая меня охватила, принялся гладить скатерть и полотенце, подмел комнату, вытряс коврик, снова подмел комнату... За окнами был май. И вновь я полетел на вокзал в десятом номере трамвая, в окружении чужих матерей и их сыновей, не подозревающих о моем празднике, и вновь с пламенной надеждой возвращаться обратно уже не в одиночестве, обнимая худенькие плечи... Я знал, что, когда подойдет к перрону этот бесконечный состав, мне предстоит не раз пробежаться вдоль него, и я должен буду в тысячной толпе найти свою маму, узнать, и обнять, и прижаться к ней, узнать ее среди тысяч других пассажиров и встречающих, маленькую, седенькую, хрупкую, изможденную... И вот я встречу ее. Мы поужинаем дома. Вдвоем. Она будет рассказывать о своей жизни, а я — о своей. Мы не будем углубляться, искать причины и тех, кто виновен. Ну случилось, ну произошло, а теперь мы снова вместе... ...А потом я поведу ее в кино, и пусть она отдохнет там душою. И фильм я выбрал. То есть даже не выбрал, а был он один-единственный в Тбилиси, по которому все сходили с ума. Это был трофейный фильм «Девушка моей мечты» с потрясающей, неотразимой Марикой Рёкк в главной роли. Нормальная жизнь в городе приостановилась: все говорили о фильме, бегали на него каждую свободную минуту, по улицам насвистывали мелодии из этого фильма, и из распахнутых окон доносились звуки фортепиано все с теми же мотивчиками, завораживавшими слух тбилисцев. Фильм этот был цветной, с танцами и пением, с любовными приключениями, с комическими ситуациями. Яркое, шумное шоу, поражающее воображение зрителей в трудные послевоенные годы. Я лично умудрился побывать на нем около пятнадцати раз, и был тайно влюблен в роскошную, ослепительно улыбающуюся Марику, и, хотя знал этот фильм наизусть, всякий раз будто заново видел его и переживал за главных героев. И я не случайно подумал тогда, что с помощью его моя мама могла бы вернуться к жизни после десяти лет пустыни страданий и безнадежности. Она увидит все это, думал я, и хоть на время отвлечется от своих скорбных мыслей, и насладится лицезрением прекрасного, и напитается миром, спокойствием, благополучием, музыкой, и это все вернет ее к жизни, к любви и ко мне... А героиня? Молодая женщина, источающая счастье. Природа была щедра и наделила ее упругим и здоровым телом, золотистой кожей, длинными, безукоризненными ногами, завораживающим бюстом. Она распахивала синие смеющиеся глаза, в которых с наслаждением тонули чувственные тбилисцы, и улыбалась, демонстрируя совершенный рот, и танцевала, окруженная крепкими, горячими, беспечными красавцами. Она сопровождала меня повсюду и даже усаживалась на старенький мой топчан, положив ногу на ногу, уставившись в меня синими глазами, благоухая неведомыми ароматами и австрийским здоровьем. Я, конечно, и думать не смел унизить ее грубым моим бытом, или послевоенными печалями, или намеками на горькую карагандинскую пустыню, перерезанную колючей проволокой. Она тем и была хороша, что даже и не подозревала о существовании этих перенаселенных пустынь, столь несовместимых с ее прекрасным голубым Дунаем, на берегах которого она танцевала в счастливом неведенье. Несправедливость и горечь не касались ее. Пусть мы... нам... но не она... не ей. Я хранил ее как драгоценный камень и время от времени вытаскивал из тайника, чтобы полюбоваться, впиваясь в экраны кинотеатров, пропахших карболкой. На привокзальной площади стоял оглушительный гомон. Все пространство перед вокзалом было запружено толпой. Чемоданы и узлы громоздились на асфальте, смех, и плач, и крики, и острые слова... Я понял, что опоздал, но, видимо, ненадолго, и еще была надежда... Я спросил сидящих на вещах людей, не пятьсот ли первым они прибыли. Но они оказались из Батуми. От сердца отлегло. Я пробился в справочное сквозь толпу и крикнул о пятьсот проклятом, но та, в окошке, задерганная и оглушенная, долго ничего не понимала, отвечая сразу нескольким, а когда поняла наконец, крикнула мне с ожесточением, покрываясь розовыми пятнами, что пятьсот первый пришел час назад, давно пришел этот сумасшедший поезд, уже никого нету, все вышли час назад, и уже давно никого нету... На привокзальной площади, похожей на воскресный базар, на груде чемоданов и тюков сидела сгорбленная старуха и беспомощно озиралась по сторонам. Я направился к ней. Что-то знакомое показалось мне в чертах ее лица. Я медленно переставлял одеревеневшие ноги. Она заметила меня, подозрительно оглядела и маленькую ручку опустила на ближайший тюк. Я отправился пешком к дому в надежде догнать маму по пути. Но так и дошел до самых дверей своего дома, а ее не встретил. В комнате было пусто и тихо. За стеной кашлянул Меладзе. Надо было снова бежать по дороге к вокзалу, и я вышел и на ближайшем углу увидел маму!.. Она медленно подходила к дому. В руке у нее был фанерный сундучок. Все та же, высокая и стройная, какой помнилась, в сером ситцевом платьице, помятом и нелепом. Сильная, загорелая, молодая. Помню, как я был счастлив, видя ее такой, а не сгорбленной и старой. Были ранние сумерки. Она обнимала меня, терлась щекой о мою щеку. Сундучок стоял на тротуаре. Прохожие не обращали на нас внимания: в Тбилиси, где все целуются при встречах по многу раз на дню, ничего необычного не было в наших объятиях. — Вот ты какой! — приговаривала она. — Вот ты какой, мой мальчик, мой мальчик, — и это было как раньше, как когда-то... Мы медленно направились к дому. Я обнял ее плечи, и мне захотелось спросить, ну как спрашивают у только что приехавшего: «Ну как ты? Как там жилось?..» — но спохватился и промолчал. Мы вошли в дом. В комнату. Я усадил ее на старенький диван. За стеной кашлянул Меладзе. Я усадил ее и заглянул ей в глаза. Эти большие, карие, миндалевидные глаза были теперь совсем рядом. Я заглянул в них... Готовясь к встрече, я думал, что будет много слез и горьких причитаний, и я приготовил такую фразу, чтобы утешить ее: «Мамочка, ты же видишь — я здоров, все хорошо у меня, и ты здоровая и такая же красивая, и все теперь будет хорошо, ты вернулась, и мы снова вместе...» Я повторял про себя эти слова многократно, готовясь к первым объятиям, к первым слезам, к тому, что бывает после десятилетней разлуки... И вот я заглянул в ее глаза. Они были сухими и отрешенными, она смотрела на меня, но меня не видела, лицо застыло, окаменело, губы слегка приоткрылись, сильные загорелые руки безвольно лежали на коленях. Она ничего не говорила, лишь изредка поддакивала моей утешительной болтовне, пустым разглагольствованиям о чем угодно, лишь бы не о том, что было написано на ее лице... «Уж лучше бы она рыдала», — подумал я. Она закурила дешевую папиросу. Провела ладонью по моей голове... — Сейчас мы поедим,- сказал я бодро.- Ты хочешь есть? — Что? — спросила она. — Хочешь есть? Ты ведь с дороги. — Я? — не поняла она. — Ты, — засмеялся я, — конечно, ты... — Да, — сказала она покорно, — а ты? — И, кажется, даже улыбнулась, но продолжала сидеть все так же — руки на коленях... Я выскочил на кухню, зажег керосинку, замесил остатки кукурузной муки. Нарезал небольшой кусочек имеретинского сыра, чудом сохранившийся среди моих ничтожных запасов. Я разложил все на столе перед мамой, чтобы она порадовалась, встрепенулась: вот какой у нее сын, и какой у него дом, и как у него все получается, и что мы сильнее обстоятельств, мы их вот так пересиливаем мужеством и любовью. Я метался перед ней, но она оставалась безучастна и только курила одну папиросу за другой... Затем закипел чайник, и я пристроил его на столе. Я впервые управлялся так ловко, так быстро, так аккуратно с посудой, с керосинкой, с нехитрой снедью: пусть она видит, что со мной не пропадешь. Жизнь продолжается, продолжается... Конечно, после всего, что она перенесла, вдали от дома, от меня... сразу ведь ничего не восстановить, но постепенно, терпеливо... Когда я снимал с огня лепешки, скрипнула дверь, и Меладзе засопел у меня за спиной. Он протягивал мне миску с лобио. — Что вы, — сказал я, — у нас все есть... — Дэржи, кацо, — сказал он угрюмо, — я знаю... Я взял у него миску, но он не уходил. — Пойдемте, — сказал я, — я познакомлю вас с моей мамой, — и распахнул дверь. Мама все так же сидела, положив руки на колени. Я думал — при виде гостя она встанет и улыбнется, как это принято: очень приятно, очень приятно... и назовет себя, но она молча протянула загорелую ладонь и снова опустила ее на колени. — Присаживайтесь, — сказал я и подставил ему стул. Он уселся напротив. Он тоже положил руки на свои колени. Сумерки густели. На фоне окна они казались неподвижными статуями, застыв в одинаковых позах, и профили их казались мне сходными. О чем они говорили и говорили ли, пока я выбегал в кухню, не знаю. Из комнаты не доносилось ни звука. Когда я вернулся, я заметил, что руки мамы уже не покоились на коленях и вся она подалась немного вперед, словно прислушиваясь. — Батык? — произнес в тишине Меладзе. Мама посмотрела на меня, потом сказала: — Жарык... — и смущенно улыбнулась. Пока я носился из кухни в комнату и обратно, они продолжали обмениваться короткими непонятными словами, при этом почти шепотом, одними губами. Меладзе цокал языком и качал головой. Я вспомнил, что Жарык — это станция, возле которой находилась мама, откуда иногда долетали до меня ее письма, из которых я узнавал, что она здорова, бодра и все у нее замечательно, только ты учись, учись хорошенько, я тебя очень прошу, сыночек... и туда я отправлял известия о себе самом, о том, что я здоров и бодр, и все у меня хорошо, и я работаю над статьей о Пушкине, меня все хвалят, ты за меня не беспокойся, и уверен, что все в конце концов образуется и мы встретимся... И вот мы встретились, и сейчас она спросит о статье и о других безответственных баснях... Меладзе отказался от чая и исчез. Мама впервые посмотрела на меня осознанно. — Он что, — спросил я шепотом, — тоже там был? — Кто? — спросила она. — Ну кто, кто... Меладзе... — Меладзе? — удивилась она и посмотрела в окно. — Кто такой Меладзе? — Ну как кто? — не сдержался я. — Мама, ты меня слышишь? Меладзе... мой сосед, с которым я тебя сейчас познакомил... Он тоже был... там? — Тише, тише, — поморщилась она. — Не надо об этом, сыночек... О Меладзе, сопящий и топчущийся в одиночестве, ты тоже ведь когда-то был строен, как кизиловая ветвь, и твое юношеское лицо с горячими и жгучими усиками озарялось миллионами желаний. Губы поблекли, усы поникли, вдохновенные щечки опали. Я смеялся над тобой и исподтишка показывал тебя своим друзьям: вот, мол, дети, если не будете есть манную кашу, будете похожи на этого дядю... И мы, пока еще пухлогубые и остроглазые, диву давались и закатывались, видя, как ты неуклюже топчешься, как настороженно высовываешься из дверей... Чего ты боялся, Меладзе? Мы пили чай. Я хотел спросить, как ей там жилось, но испугался. И стал торопливо врать о своем житье. Она как будто слушала, кивала, изображала на лице интерес, и улыбалась, и медленно жевала. Провела ладонью по горячему чайнику, посмотрела на выпачканную ладонь... — Да ничего, — принялся я утешать ее, — я вымою чайник, это чепуха. На керосинке, знаешь, всегда коптится. — Бедный мой сыночек, — сказала в пространство и вдруг заплакала. Я ее успокаивал, утешал: подумаешь, чайник. Она отерла слезы, отодвинула пустую чашку, смущенно улыбнулась. — Все, все, — сказала, — не обращай внимания, — и закурила. Каково-то ей там было, подумал я, там, среди солончаков, в разлуке?.. Меладзе кашлянул за стеной. Ничего, подумал я, все наладится. Допьем чай, и я поведу ее в кино. Она еще не знает, что предстоит ей увидеть. Вдруг после всего, что было, голубые волны, музыка, радость, солнце и Марика Рёкк, подумал я, зажмурившись, и это после всего, что было... Вот возьми самое яркое, самое восхитительное. Самое драгоценное из того, что у меня есть, я дарю тебе это, подумал я, задыхаясь под тяжестью собственной щедрости... И тут я сказал ей: — А знаешь, у меня есть для тебя сюрприз, но для этого мы должны выйти из дому и немного пройтись... — Выйти из дому? — И она поморщилась. — Не бойся, — засмеялся я. — Теперь ничего не бойся. Ты увидишь чудо, честное слово! Это такое чудо, которое можно прописать вместо лекарства... Ты меня слышишь? Пойдем, пойдем, пожалуйста... Она покорно поднялась. Мы шли но вечернему Тбилиси. Мне снова захотелось спросить у нее, как она там жила, но не спросил: так все хорошо складывалось, такой был мягкий, медовый вечер, и я был счастлив идти рядом с ней и поддерживать ее под локоть. Она была стройна и красива, моя мама, даже в этом сером помятом ситцевом, таком не тбилисском платье, даже в стоптанных сандалиях неизвестной формы. Прямо оттуда, подумал я, и — сюда, в это ласковое тепло, в свет сквозь листву платанов, в шум благополучной толпы... И еще я подумал, что, конечно, нужно было заставить ее переодеться, как-то ее прихорошить, потому что, ну что она так, в том же, в чем была там... Пора позабывать. Я вел ее по проспекту Руставели, и она покорно шла рядом, ни о чем не спрашивая. Пока я покупал билеты, она неподвижно стояла у стены, глядя в пол. Я кивнул ей от кассы — она, кажется, улыбнулась. Мы сидели в душном зале, и я сказал ей: — Сейчас ты увидишь чудо, это так красиво, что нельзя передать словами... Послушай, а там вам что-нибудь показывали? — Что? — спросила она. — Ну, какие-нибудь фильмы... — и понял, что говорю глупость, — хотя бы изредка... — Нам? — спросила она и засмеялась тихонечко. — Мама, — зашептал я с раздражением, — ну что с тобой? Ну, я спросил... Там, там, где ты была... — Ну, конечно, — проговорила она отрешенно. — Хорошо, что мы снова вместе, — сказал я, словно опытный миротворец, предвкушая наслаждение. — Да, да, — шепнула она о чем-то своем. ...Я смотрел то на экран, то на маму, я делился с мамой своим богатством, я дарил ей самое лучшее, что у меня было, зал заходился в восторге и хохоте, он стонал, рукоплескал, подмурлыкивал песенки... Мама моя сидела, опустив голову. Руки ее лежали на коленях. — Правда, здорово! — шепнул я. — Ты смотри, смотри, сейчас будет самое интересное... Смотри же, мама!.. Впрочем, в который уже раз закопошилась в моем скользящем и шатком сознании неправдоподобная мысль, что невозможно совместить те обстоятельства с этим ослепительным австрийским карнавалом на берегах прекрасного голубого Дуная, закопошилась и тут же погасла... Мама услышала мое восклицание, подняла голову, ничего не увидела и поникла вновь. Прекрасная обнаженная Марика сидела в бочке, наполненной мыльной пеной. Она мылась как ни в чем не бывало. Зал благоговел и гудел от восторга. Я хохотал и с надеждой заглядывал в глаза маме. Она даже попыталась вежливо улыбнуться мне в ответ, но у нее ничего не получилось. — Давай уйдем отсюда, — внезапно шепнула она. — Сейчас же самое интересное, — сказал я с досадой. — Пожалуйста, давай уйдем... Мы медленно двигались к дому. Молчали. Она ни о чем не расспрашивала, даже об университете, как следовало бы матери этого мира. После пышных и ярких нарядов несравненной Марики мамино платье казалось еще серей и оскорбительней. — Ты такая загорелая, — сказал я, — такая красивая. Я думал увидеть старушку, а ты такая красивая... — Вот как, — сказала она без интереса и погладила меня по руке. В комнате она устроилась на прежнем стуле, сидела, уставившись перед собой, положив ладони на колени, пока я лихорадочно устраивал ночлег. Себе — на топчане, ей — на единственной кровати. Она попыталась сопротивляться, она хотела, чтобы я спал на кровати, потому что она любит на топчане, да, да, нет, нет, я тебя очень прошу, ты должен меня слушаться (попыталась придать своему голосу шутливые интонации), я мама... ты должен слушаться... я мама... — и затем, ни к кому не обращаясь, в пространство, — ма-ма... ма-ма... Я вышел в кухню. Меладзе в нарушение своих привычек сидел на табурете. Он смотрел на меня вопросительно. — Повел ее в кино, — шепотом пожаловался я, — а она ушла с середины, не захотела... — В кино? — удивился он. — Какое кино, кацо? Ей отдихать надо... — Она стала какая-то совсем другая, — сказал я. — Может быть, я чего-то не понимаю... Когда спрашиваю, она переспрашивает, как будто не слышит... Он поцокал языком. — Когда человек нэ хочит гаварить лишнее, — сказал он шепотом, — он гаварит мэдлэнно, долго, он думаэт, панимаешь? Ду-ма-эт... Ему нужна врэмя... У нэго тэперь привичка... — Она мне боится сказать лишнее? — спросил я. Он рассердился: — Нэ тэбэ, нэ тэбэ, генацвале... Там, — он поднял вверх указательный палец, — там тэбя нэ било, там другие спрашивали, зачэм, почэму, панимаэшь? — Понимаю, — сказал я. Я надеюсь на завтрашний день. Завтра все будет по-другому. Ей нужно сбросить с себя тяжелую ношу минувшего. Да, мамочка? Все забудется, все забудется, все забудется... Мы снова отправимся к берегам голубого Дуная, сливаясь с толпами, уже неотличимые от них, наслаждаясь красотой, молодостью, музыкой.... да, мамочка?.. — Купи ей фрукты... — сказал Меладзе. — Какие фрукты? — не понял я. — Черешня купи, черешня... ...Меж тем и сером платьице своем, ничем не покрывшись, свернувшись калачиком, мама устроилась на топчане. Она смотрела на меня, когда я вошел, и слегка улыбалась, так знакомо, просто, по-вечернему. — Мама, — сказал я с укоризной, — на топчане буду спать я. — Нет, нет, — сказала она с детским упрямством и засмеялась... — Ты любишь черешню? — спросил я. — Что? — не поняла она. — Черешню ты любишь? Любишь черешню? — Я? — спросила она... Декабрь, 1985

Что знаменитые композиторы говорили друг о друге

Казалось бы, занятия классической музыкой должны облагораживать и предрасполагать к благожелательности к миру и к людям вокруг. Ан нет! У многих композиторов эта благожелательность совсем не распространяется на коллег по цеху, и этих вредных гениев хлебом не корми, но дай сказать гадость о собрате-композиторе. Ниже — подборка остроумно-язвительно-вредно-критических выпадов знаменитых композиторов в адрес их не менее знаменитых и талантливых коллег. «Россини стал бы великим композитором, если бы его учитель как следует шлёпал его по заднице». Людвиг Ван Бетховен «Мне нравится ваша опера. Пожалуй, я напишу к ней музыку». Людвиг Ван Бетховен — автору оперы, сюжет которой Бетховен использовал для своей оперы «Фиделио» «Как хорошо, что это не музыка!» Джоаккино Россини — о «Фантастической симфонии» Гектора Берлиоза «У Вагнера есть приятные моменты, но ужасные четверти часа». Джоаккино Россини «Оценить оперу Вагнера „Лоэнгрин“ с первого раза просто невозможно. Но слушать ее второй раз я точно не собираюсь». Джоаккино Россини «Вагнер не может написать подряд четыре такта не то что красивой, а просто хорошей музыки». Роберт Шуман «Мне сказали, что Сен-Санс сообщил восторженной публике о том, что с начала войны он сочинил музыку для сцены, мелодию, элегию и пьесу для тромбона. Для музыки было бы лучше, если бы вместо этого он делал гильзы для снарядов». Морис Равель «Слушать пятую симфонию Ральфа Воан-Уильямса — все равно что сорок пять минут глазеть на корову». Аарон Копленд «Мне не терпится послушать его более развёрнутые произведения». Игорь Стравинский — о пьесе Джона Кейджа «4’33», в которой нет ничего, кроме четырех с половиной минут тишины «Слишком многие музыкальные сочинения заканчиваются гораздо позже финала». Игорь Стравинский «Все, что нужно для того, чтобы писать такую музыку — вместительная чернильница». Игорь Стравинский — о музыке Оливье Мессиана «Шопен — композитор для правой руки». Рихард Вагнер «Мне очень понравилась его опера. Всё, кроме музыки в ней». Бенджамин Бриттен — об опере Стравинского «Похождения повесы» «Лучше бы он убирал лопатой снег, чем черкал по нотной бумаге». Рихард Штраус — о музыке Арнольда Шенберга «Бах, полный фальшивых нот». Сергей Прокофьев — о музыке Игоря Стравинского «Он писал прекрасные оперы, но ужасную музыку». Дмитрий Шостакович — о Пуччини