Антон Павлович Чехов никогда не стремился занимать позицию проповедника или учителя. Его суждения могли существенно отличаться от суждений других авторов, но характер Чехова не предполагал бурной страсти к дебатам. Чехов из двух стратегий спора нередко выбирал третью, избавляющую его от необходимости распаляться, тратить энергию на бесплодное рассуждение. Из этого не следует, что Чехов отстранялся от общения с человеком, разделяющим другие мнения. Напротив, он был готов учиться и сомневаться, его влекли умы и души людей. В первую очередь, думая о литературной полемике Чехова с современниками, мы вспоминаем его взаимоотношения со Львом Николаевичем Толстым. Это были две непохожие друг на друга (по облику и по образу мысли), могучие, независимые личности, и именно в беседе они достигали не согласия — но философского равновесия, сакрального творческого дуализма. Большая форма и малая. Новое религиозное учение и атеизм. Подробность и умолчание. А вместе с тем было в них, в самом их союзе, что-то родственное; в самом главном они были близки и понятны друг другу. Чехов в их полемике примерял на себя архетип «сына», а Толстой — архетип «отца». Они ощущали особенный уют, находясь в этих амплуа. Не подлежит сомнению, что Чехов непревзойдённо владел техникой «громоотводов» в диалоге. Он умел найти правильные слова, чтобы уйти от неприятной темы. Его уважение к Толстому граничило с преклонением, а потому он был мягок, скромен и молчалив в его обществе. Толстой же никогда не скрывал своих воззрений; искренность давалась ему легко. Манеру письма Чехова он сравнивал с «импрессионизмом». П. А. Сергеенко писал: «Более всего пленялся Л. Н. Толстой в последнее время чеховской формой, которая в первое время его озадачивала, и Л. Н. никак не мог свыкнуться с ней, не мог понять её механизма. Но затем уяснил себе её секрет и восхищался». И хотя Толстому не нравились пьесы Чехова, он признавал его редкий прозаический дар. Толстой и Чехов испытывали интерес к образованию и верили, что человек должен сам воспитывать себя, побеждая инстинкт. Для обоих одной из главнейших ценностей было милосердие. Идейные расхождения у них также были, в первую очередь это касалось их представлений о том, что может спасти общество от саморазрушения. Чехов считал, что полное смирение гордости влечёт утрату самоуважения и лишь усугубляет положение человека; в Чехове, несмотря на его внешнюю деликатность, жил непримиримый воин, который ведёт свою битву без знамён и без трубного гласа, но зато с завидным упорством. Для Толстого смирение гордости было необходимой ступенью к постижению истины. Но этапы становления у Толстого и Чехова различались, и это важно не упускать из виду. Различались и происхождение, и материальная обеспеченность двух авторов, что не могло не накладывать отпечаток на их риторику и убеждения. Максим Горький, с которым Чехов также был знаком, в своих воспоминаниях отметил, что Толстой «Чехова любит отечески. В этой любви чувствуется гордость создателя». С позиции более опытного, более зрелого и состоявшегося человека Толстой позволял себе наставления, советы и критику в адрес Чехова. Так, например, Толстому категорически не нравились пьесы Чехова. Известно высказывание Толстого на этот счёт: «Чехов — истинный художник. Его можно перечитывать несколько раз, кроме пьес, которые совсем не чеховское дело». Чехов, в отличие от Толстого, высоко ценил Шекспира. В публицистической статье «Гамлет на Пушкинской сцене» он пишет: «Лучше плохо сыгранный Шекспир, чем скучное ничего». По мнению Чехова, испортить «Гамлета» постановкой — задача сложная, поскольку изначальный материал слишком щедр и благодатен, а к тому же «гибок» для трактовок. Толстой же в критическом очерке «О Шекспире и о драме» пишет: «Произведения же Шекспира, заимствованные, внешним образом, мозаически, искусственно склеенные из кусочков, выдуманные на случай сочинения, совершенно ничего не имеющие общего с художеством и поэзией». Пьесы Чехова он ставил в один ряд с пьесами Шекспира, что не было комплиментарным сопоставлением в понимании Толстого. Идейное родство Чехова и Толстого заключалось в том, что оба автора видели несовершенство общественного устройства и человеческое малодушие. Их произведения имели общую первооснову. В вопросах доброты и сострадания они были солидарны, поскольку, какой бы неприглядной ни представала реальность в их произведениях, они оставляли читателю надежду, зачастую выраженную в фабульном многоточии. Во взаимоотношениях же Чехова и Горького авторитет распределялся иначе: Чехов видел в Горьком преемника и давал ему рекомендации в области литературы; Чехов ценил художественное дарование Горького, сочность его слога. Впрочем, иногда он отказывал Горькому в чувстве меры: слишком много деталей и подробностей было в произведениях «ученика». Чехов полагал, что для создания образа достаточно пары «мазков». У двух авторов разительно отличались привычки, манеры, образ жизни. Аскетизм и пунктуальность Чехова контрастировали с небрежностью и непосредственностью молодого Горького, что ничуть не мешало их диалогу. В воспоминаниях о Чехове Горький описывал день, когда они беседовали во время прогулки, и Чехов делился мечтами о создании санатория для больных сельских учителей; во время своего монолога Чехов всё более оживлялся и кончил тем, что стал говорить обо всём государственном устройстве, о среде, о людях: «Учитель должен быть артист, художник, горячо влюблённый в свое дело, а у нас — это чернорабочий, плохо образованный человек, который идёт учить ребят в деревню с такой же охотой, с какой пошёл бы в ссылку». При этом Чехов не терпел высокопарности и всячески нивелировал её в своей речи: «Видите — целую передовую статью из либеральной газеты я вам закатил. Пойдёмте чаю дам за то, что вы такой терпеливый...» Чехов был интеллигентом и не выносил, когда при нём оскорбляли людей. Горький отмечал: «Бывало, при нём ругнешь кого-нибудь, Антон Павлович сейчас же вступится: — Ну, зачем вы? Он же старик, ему же семьдесят лет… Или: — Он же ведь ещё молодой, это же по глупости… И, когда он говорил так, — я не видел на его лице брезгливости…» Горький многократно подчёркивал изящество, с которым Чехов менял тему разговора, если считал дальнейшее рассуждение бессмысленным и даже вредным. Он был деликатен и вместе с тем прост в любой дискуссии. Горький вспоминает и такую историю: «Однажды его посетили три пышно одетые дамы; наполнив его комнату шумом шёлковых юбок и запахом крепких духов, они чинно уселись против хозяина, притворились, будто бы их очень интересует политика, и — начали «ставить вопросы». — Антон Павлович! А как вы думаете, чем кончится война? Антон Павлович покашлял, подумал и мягко, тоном серьёзным, ласковым ответил: — Вероятно — миром… — Ну, да, конечно! Но кто же победит? Греки или турки? — Мне кажется — победят те, которые сильнее… — А кто, по-вашему, сильнее? — наперебой спрашивали дамы. — Те, которые лучше питаются и более образованны… — Ах, как это остроумно! — воскликнула одна. — А кого вы больше любите — греков или турок? — спросила другая. Антон Павлович ласково посмотрел на неё и ответил с кроткой, любезной улыбкой: — Я люблю — мармелад… а вы — любите?»