«На самом деле мне нравилась только ты»

На самом деле мне нравилась только ты, мой идеал и мое мерило. Во всех моих женщинах были твои черты, и это с ними меня мирило. Пока ты там, покорна своим страстям, летаешь между Орсе и Прадо, – я, можно сказать, собрал тебя по частям. Звучит ужасно, но это правда. Одна курноса, другая с родинкой на спине, третья умеет все принимать как данность. Одна не чает души в себе, другая — во мне (вместе больше не попадалось). Одна, как ты, со лба отдувает прядь, другая вечно ключи теряет, а что я ни разу не мог в одно все это собрать — так Бог ошибок не повторяет. И даже твоя душа, до которой ты допустила меня раза три через все препоны, — осталась тут, воплотившись во все живые цветы и все неисправные телефоны. А ты боялась, что я тут буду скучать, подачки сам себе предлагая. А ливни, а цены, а эти шахиды, а роспечать? Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая. Дмитрий Быков

10 книг, с которыми легко проехать свою остановку

1. Марио Варгас Льоса "Тетушка Хулия и писака" Марио Варгас Льоса — всемирно известный перуанский прозаик, один из творцов "бума" латиноамериканской прозы, лауреат Нобелевской премии по литературе, присужденной ему в 2010 году. Среди полутора десятков романов, созданных им за полвека литературного творчества, выделяется книга "Тетушка Хулия и писака". В центре рассказа молодого журналиста — дальняя родственница Хулия, в которую он умудряется влюбиться, несмотря на изрядную разницу в возрасте, и человек по имени Педро Камачо. Странный тип не покладая рук строчит сценарии радиосериалов, заменяющих стране, где нет телевидения, "мыльные оперы". Он исполняет в них главные мужские роли и к тому же является режиссером-постановщиком. Радиопьесы пользуются необычайной популярностью, возле радиостанции дежурят толпы поклонниц, и все бы хорошо, но реальность то и дело путается с вымыслом, а в сюжетах неожиданно начинают появляться странные повороты. 2. Джон Рональд Руэл Толкин "Властелин колец" "Властелин Колец" — своеобразная "Библия от фэнтези". Книга Книг ХХ века. Самое популярное, самое читаемое, самое культовое произведение ушедшего столетия. Во второй книге, "Две твердыни", отряд хранителей Кольца распадается, а война приходит на земли Рохана — государства вольных Всадников, союзников Гондора. Арагорн, Гимли и Леголас вместе с младшими хоббитами помогают рохирримам в жестокой битве против сил темного мага Сарумана, дорога же Фродо и Сэма лежит к Изгарным горам и далее, в мрачную крепость Кирит-Унгол, где открывается потайной ход в Темную страну… 3. Анатолий Рыбаков "Дети Арбата" Роман "Дети Арбата", повествующий о горькой странице в истории России — об эпохе, которую называют "эпохой культа личности". В центре повествования судьба молодых людей, родившихся и выросших в Москве на Арбате. 4. Дженнифер Уорф "Вызовите акушерку. Подлинная история Ист-Энда 1950-х годов" Цикл "Дженни Ли" Книга «Вызовите акушерку» — это воспоминания Дженнифер Уорф о ее жизни и работе в Лондоне 1950-х годов. Молодая девушка Дженни Ли, удивляясь сама себе, устраивается акушеркой при общине Святого Раймонда Нонната в Ист-Энде. Грязные улицы со следами недавней войны, шумные доки, перенаселенные многоквартирки, преступность и крайняя нищета — в середине XX века этот район нельзя было назвать благополучным. Медсестры и монахини общины были тогда единственными, кто неусыпно заботился о женщинах из бедных рабочих семей. Работая акушеркой, автор день за днем наблюдала нелегкую жизнь этих людей, становилась свидетелем их трагедий и радостей и убеждалась в невероятной силе их характеров. 5. Габриэль Гарсия Маркес "Сто лет одиночества" Одиночество — извечный враг человечества, пленником которого может стать каждый из нас. Роман "Сто лет одиночества" с его повторяющимся мотивом крушения человеческих надежд трагичен, но в то же время он не оставляет тягостного чувства безнадежности. Слишком сильны у героев привязанность к родной земле, трудолюбие, душевная стойкость, честность и смелость. Герои романа, проходя через многие жизненные испытания и соблазны — в конечном итоге понимают, что победить все может только любовь. Именно она в ее многообразных проявлениях становится особым, самостоятельным действом в увлекательном сюжете. В этом-то и заключается жизнеутверждающая сила романа "Сто лет одиночества". 6. Дэниел Киз "Цветы для Элджернона" Если вы ищете одновременно удовольствия от чтения, пищи для ума и долгого послевкусия, то не проходите мимо небольшого романа Дэниела Киза. Он расскажет вам о том, каково это — из простого парня, уборщика в пекарне, чей IQ не превышает 60, превратиться в гения, умнейшего человека на планете. Можно ли при этом преодолеть свои страхи и справиться с одиночеством? В этой глубокой и трогательной книге Киз дает собственные ответы. 7. Макс Фрай "Мертвый ноль" Мертвый ноль — это такой специальный заколдованный ноль, к которому ничего нельзя прибавить. Ни на каких условиях. Никогда. Квинтэссенция небытия. Эта книга была написана для того, чтобы уменьшить количество мертвых нулей во Вселенной. Ну и по ходу дела мы, как это обычно случается, несколько увлеклись, погорячились, можно сказать, перестарались. Поэтому мертвых нулей во Вселенной не осталось совсем. Но вряд ли о них кто-то заплачет. Не надо нам здесь этого вашего глупого небытия. 8. Ю Несбё "Макбет" В городе, в котором все время идет дождь, заправляют две преступные группировки. Глава полиции Дуглас — угроза для наркоторговцев и надежда для всего остального населения. Один из преступных лидеров, Геката, желая остаться в тени, замышляет избавиться от Дункана. Для своих планов коварный преступник планирует использовать Макбета — инспектора полиции, который подвержен приступам агрессии и которым легко управлять. А там, где есть заговор, будет кровь. 9. Виктор Пелевин "Чапаев и Пустота" Роман "Чапаев и Пустота" сам автор характеризует так: "Это первое произведение в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте". На самом деле оно происходит в 1919 году в дивизии Чапаева, в которой главный герой, поэт-декадент Петр Пустота, служит комиссаром, а также в наши дни, а также, как и всегда у Пелевина, в виртуальном пространстве, где с главным героем встречаются Кавабата, Шварценеггер, "просто Мария"... По мнению критиков, "Чапаев и Пустота" является "первым серьезным дзэн-буддистским романом в русской литературе". 10. Фредрик Бакман "Вторая жизнь Уве" Вниманию всех, кто знает толк в скандинавской литературе и в особенности в шведской: наконец-то на русском языке вышел долгожданный роман Фредрика Бакмана "Вторая жизнь Уве"! На мировой рынок шведы экспортируют преимущественно три категории текстов: детективы (от Май Шёваль с Пером Валё и Хеннига Манкелля — до Лизы Марклунд и Ларса Кеплера); психологическую прозу (от Стриндберга и Лагерквиста до Майгулль Аксельссон и Карин Альвтеген); и, наконец, прозу юмористическую. На российском рынке этот последний жанр представлен беднее всего (с налету вспоминается только пресмешной Юнас Юнассон "Сто лет и чемодан денег в придачу"), а жаль: шведский юмор — отдельное явление, сочетающее минимализм и невозмутимость с абсурдом, а то и чернухой.

Почему мы нервничаем, даже если всё хорошо?

Мандраж. Так говорят спортсмены перед своими выступлениями, верно? Некоторые люди испытывают мандраж и беспокойство из-за того, что может случится. Это свойственно людям с непреодолимым желанием жить в своё удовольствие. Они не желают себе портить её и поэтому боятся. Приступы тревоги случаются со многими людьми. Это странное чувство, ведь даже при хорошем раскладе событий человек начинает нервничать и беспокоиться по разным поводам. Нежелание и сопротивление этим тревогам может вызвать еще большую неприязнь к ним, и они могут совладать над вами. Мы боимся, что заболеем редкой болезнью, боимся, что что-то случится с нашими родственниками. Почему это происходит? Ответ прост: наша психика не хочет вылезать из комфорта, в котором мы находимся, поэтому мы нервничаем. Что же делать? Ответ ещё проще: побеседуйте с вашими близкими людьми насчет этого. Выражаясь и выкладывая на стол всё наболевшее, человек успокаивается. Иногда беспокойство может вызвать не то, что может произойти, а чего нет, ведь большинство людей ненасытны. Человек, который имеет велосипед, хочет купить машину. Человек, который имеет недорогую машину, хочет купить дорогую. Но бывает, что человек, который обрел дорогую машину, хотел бы вернуть старую, недорогую. В этом-то и парадокс нашего с вами бытия. Мы ненасытны и изменчивы. Мы не знаем, чего и вправду хотим. Однажды я прочитал на одном форуме увлекательную историю, которая не вылетала из моей головы долгое время. Жила-была одна девушка, которая ещё с детства хотела найти профессию по душе, найти хорошего мужчину, обзавестись семьёй. Не поверите, но всё так и произошло: она работает в клинике врачом-ревматологом, у неё есть заботливый и богатый муж-бизнесмен, у них есть шестилетний сын Арнольд, который уже в 6 лет выиграл городской турнир по шахматам. Не жизнь, а сказка! Казалось бы, все идеально. Но ей не хватает чего-то. И как она выразилась на форуме: "Мне не хватает внезапных событий и проблем". Не поверите, но она развелась с мужем и нашла себе другого мужчину. Меняйтесь и пытайтесь разбавлять счастливыми моментами вашу рутину! Автор: Даниил Мазурин

Мудрость японской культуры

Долгое время Япония была изолирована от всего остального мира из-за политических и географических особенностей страны, что сделало ее уникальной. Кроме того, природные явления, а именно частые землетрясения и тайфуны, оказали влияние на своеобразное отношение японцев к природе как к живому созданию. Поклоняясь сиюминутной красоте природы, японский народ стремится жить в гармонии с ней и уважать её величие. Гармония с природой, изящная простота, естественность, сдержанность, утонченный вкус, сегодня как и много веков назад – основные постулаты философии этого народа. У них есть чему поучиться. Мудрость японской культуры в народных пословицах: Если проблему можно решить, то не стоит о ней беспокоиться, если её решить нельзя, то беспокоиться о ней бесполезно. Подумав — решайся, а решившись — не думай. Не задерживай уходящего, не прогоняй пришедшего. Море потому велико, что и мелкими речками не брезгует. Кто пьет, тот не знает о вреде вина; кто не пьет, тот не знает о его пользе. Горе, как рваное платье, надо оставлять дома. Никто не спотыкается, лёжа в постели. Одно доброе слово может согревать три зимних месяца. Уступай дорогу дуракам и сумасшедшим. Быстро — это медленно, но без перерывов. Солнце не знает правых. Солнце не знает неправых. Солнце светит без цели кого-то согреть. Нашедший себя подобен солнцу. Семь раз проверь, прежде чем усомниться в человеке. Сделай всё, что сможешь, а в остальном положись на судьбу. В дом, где смеются, приходит счастье. Победа достаётся тому, кто вытерпит на полчаса больше, чем его противник. В улыбающееся лицо стрелу не пускают. Женщина захочет — сквозь скалу пройдёт. Совершенная ваза никогда не выходила из рук плохого мастера. Не бойся немного согнуться, прямее выпрямишься. Холодный чай и холодный рис терпимы, но холодный взгляд и холодное слово — невыносимы. Где права сила, там бессильно право. Какая душа в три года, такая она и в сто. Колос зреет — голову клонит; человек богатеет — голову задирает. Нечестно нажитое впрок не идет. Спросить — стыдно на минуту, а не знать — стыд на всю жизнь. Мало быть мужем и женой, надо ещё стать друзьями и любовниками, чтобы потом не искать их на стороне. Пришла беда — полагайся на себя. Муж с женой должны быть подобны руке и глазам: когда руке больно — глаза плачут, а когда глаза плачут — руки вытирают слёзы. Бывает, что лист тонет, а камень плывёт. Легче найти десять тысяч солдат, чем одного генерала. И Конфуцию не всегда везло. Любая женщина кажется красивой в темноте, издалека или под бумажным зонтиком. Причину и пластырь можно приклеить где угодно. Пировать приходят чужие, горевать — свои. Лишняя вещь — лишняя забота. Когда легко на сердце — и походка легка. Без обыкновенных людей не бывает великих. Благодарность помни так же долго, как и обиду. Не было случая, чтобы голый что-нибудь потерял. Лучше один день на этом свете, чем тысяча на том.

История Пауло Коэльо, или как рисковать и идти вперёд несмотря ни на что

"Если тебя выписали из сумасшедшего дома, это ещё не значит, что тебя вылечили. Просто ты стал как все...", — так говорил Пауло Коэльо, знаменитый писатель и мыслитель, автор многочисленных книг. И вправду, история его жизни не обошлась без пребывания в психбольнице. Недопонимания между сыном и отцом по поводу выбора профессии возросли в целый конфликт (думаю, вы догадываетесь, кем хотел стать Пауло). Семнадцатилетний Пауло был принудительно помещён в психиатрическую клинику с целым курсом лечения, но ни электротерапии, ни постоянное употребление различных таблеток не смогли переубедить Пауло в выборе профессии. Он знал, что у него есть своя цель, своё предназначение и сбежал из больницы. После многочисленных скитаний по городу Пауло всё-таки вернулся домой, исключительно из-за матери: он её очень любил и уважал. Пауло проделал немалый путь для того, чтобы стать известным и покорить вершину писательства. Он писал песни, пьесы, и даже играл в одной из написанных самим. Когда Пауло стукнуло 27 лет случилось несчастье: Пауло, его жену и знаменитого певца, которому он в то время писал песни, посадили в тюрьму из-за военного переворота 64-го года в Бразилии. Не поверите, но Пауло выпустили после того, как узнали, что он не прошёл полный курс лечения в психбольнице... В 150 странах мира было продано более 86 миллионов книг Пауло Коэльо. Пауло писал без остановки. Писал про всё, что с ним происходило в жизни и преобразовывал всё в философские размышления на тему жизни и любви. Пауло никогда не сдавался и всегда рисковал. Он шёл вперед несмотря ни на что. Не поверите, но даже после того как его выпустили из тюрьмы в 64 году, и его жена осталась там, он завёл себе новую. Плохое сравнение, знаю, но это было его идеологией жизни. Он однажды даже сказал на одном из своих выступлений: "Будьте смелыми. Рискуйте. Ничто не может заменить опыт. Рискуйте и идите вперёд". Автор: Даниил Мазурин

Как сойти с ума и сделать об этом репортаж

Книга Сюзанны Кэхалан «Разум в огне. Месяц моего безумия» отличается от других автобиографических романов тем, что описываемые события стерты из памяти автора. Сюзанна стала предметом собственного журналистского расследования и восстановила историю, достойную сериала «Доктор Хаус». Сюзанна Кэхалан работала в старейшей американской газете «Нью-Йорк пост» репортером. Она пришла в редакцию семнадцатилетним стажером, и «Нью-Йорк пост» стала ее вторым домом. Несколько лет Сюзанна была на подхвате, пока ее не приняли в штат. Она занималась любимым делом и очень дорожила своей работой. Но в 2009 году Сюзанна слетела с катушек. Сначала она обнаружила на руке две маленькие точки и решила, что это укус постельного клопа. Охваченная паникой, она вызвала службу уничтожения насекомых. Несмотря на то, что клопов в квартире не нашли, Сюзанна настояла на проведении обработки. Навязчивые мысли о клопах вытеснили все остальное на второй план. Впервые за время своей журналистской работы девушка пришла неподготовленной на еженедельную встречу с редакторами. Спустя несколько дней клопы и провал на работе почти забылись. Но поведение Сюзанны осталось странным — например, в приступе иррациональной ревности она перерыла вещи в квартире своего бойфренда. Навязчивые мысли о клопах вытеснили все остальное на второй план. В ее левой руке появились онемение и покалывание. Стандартный неврологический осмотр и МРТ головного мозга не выявили никаких проблем, но состояние Сюзанны ухудшилось. Она страдала бессонницей и мало ела. Ее раздражали яркие цвета и громкие звуки, пропорции окружающих предметов искажались. Однажды ей показалось, что она вышла из тела и смотрит на себя с высоты. Настроение менялось от отчаяния до эйфории в течение нескольких минут. Коллеги и родители решили, что у Сюзанны нервный срыв из-за стресса на работе. А потом случился первый припадок. Она вдруг начала размахивать руками перед собой, глаза закатились, а тело напряглось. Изо рта сквозь стиснутые зубы хлынули пена и кровь. На следующий день Сюзанна пошла к неврологу. Доктор Бейли спросил, как часто она употребляет алкоголь. Сюзанна призналась, что может вечером выпить один-два бокала вина. Невролог выписал лекарство от эпилептических припадков, а ее матери наедине сказал: «Думаю, объяснение очень простое. Она слишком часто пьет, мало спит и много работает». С каждым днем Сюзанне становилось все хуже. Она была вынуждена оставить работу и переехать к матери. Мысли путались. Иногда ее охватывала параноидальная агрессия, иногда она становилась беспомощной как ребенок. На повторном приеме доктор Бейли настаивал на своем: «Она слишком много пьет — все это классические симптомы алкогольной ломки». Что было дальше, Сюзанна уже не помнила. Врач посоветовал обратиться в больницу при Нью-Йоркском университете, где есть отделение с круглосуточной электроэнцефалографией (ЭЭГ). Следующий припадок произошел прямо в фойе клиники. Что было дальше, Сюзанна уже не помнила. Это было начало месяца безумия, когда ее личность исчезла. Несколько раз Сюзанна пыталась сбежать из палаты и бросалась на медсестер. В параноидальном бреду она кричала, что ее обсуждают по телевизору и над ней потешается весь мир. Лечением Сюзанны занималась коллегия врачей, но никто не мог установить диагноз. Результаты исследований не показывали никаких отклонений от нормы. Постепенно становилось ясно, что девушка не может больше находиться в отделении для больных эпилепсией. Припадки прекратились, и начался острый психоз. Близкие Сюзанны понимали: если не будет обнаружена неврологическая причина заболевания, ей предстоит отправиться в психиатрическую больницу. В один из моментов просветления, когда Сюзанна была спокойной, удалось сделать люмбальную пункцию — забор спинномозговой жидкости. Врач-лаборант обнаружил небольшое повышение уровня лейкоцитов — 20 на микролитр (норма — до 5, но небольшое воспаление может вызвать сам прокол). Повторная люмбальная пункция показала, что содержание лейкоцитов в спинномозговой жидкости возросло до 80 на микролитр. Это однозначно указывало на воспаление мозга — энцефалит. Оставалось только выяснить его причину: результаты анализов на бактериальные и вирусные инфекции были отрицательными. Потеряв надежду разобраться в случае Сюзанны, один из врачей коллегии обратился к доктору Сухелю Наджару. Он имел репутацию человека, который способен решать запутанные медицинские задачи. При осмотре доктор Наджар обратил внимание, что девушка двигалась и говорила, как пациенты на поздней стадии болезни Альцгеймера, которые утрачивают способность к нормальной речи и взаимодействию с окружающим миром. И тут его осенило: тест с часами! Этот метод диагностики был разработан еще в 1950-х годах. Его используют при болезни Альцгеймера, чтобы понять, какие зоны мозга поражены. Когда доктор попросил Сюзанну нарисовать циферблат, она расположила все цифры от 1 до 12 на правой стороне. Поскольку правое полушарие отвечает за левостороннее зрение, а левое — за правостороннее, рисунок показывал, что правое полушарие девушки работало неправильно. Доктор Наджар предположил, что воспаление вызвано аутоиммунной реакцией, когда иммунная система атакует клетки мозга. Анализы на распространенные аутоиммунные заболевания дали отрицательный результат. Тогда доктор Наджар вспомнил о статье группы ученых под руководством Джозефа Далмау из Пенсильванского университета: в ней было описано несколько случаев редкого — еще даже не имевшего названия — аутоиммунного заболевания с острыми психиатрическими симптомами и энцефалитом. Этот недуг поражает в основном молодых женщин. Проверить предположение, а также оценить масштаб поражения мозга можно было только одним способом — провести биопсию. Во время четырехчасовой операции хирург вырезал для исследования кусочек мозга объемом примерно 1 кубический сантиметр. Результаты биопсии подтвердили предположения доктора Наджара: армия агрессивных клеток собственной иммунной системы атаковала нейроны мозга Сюзанны. Тем временем образцы спинномозговой жидкости и крови отправили в Пенсильванский университет доктору Джозефу Далмау. За несколько лет до того, как Сюзанна заболела, доктор Далмау выяснил, что агрессивные антитела связываются с NMDA-рецепторами — основными участниками химических процессов в мозге — и блокируют их работу. Первые пациентки доктора Далмау имели тератому — опухоль яичника. Но дальнейшие исследования показали, что заболевание встречается также у женщин без тератомы, а также у мужчин и детей. Далмау назвал его анти-NMDA-рецепторный энцефалит. Сюзанна стала 217-м человеком в мире, которому был поставлен этот диагноз. Заболевание лечится с помощью стероидов, иммуноглобулина и плазмафереза, но даже при своевременной диагностике 4% пациентов погибают, а 20% остаются жить с серьезными нарушениями психики. Сюзанне повезло: через несколько месяцев трудного лечения она смогла полностью восстановиться и снова стать собой — жизнерадостной, веселой, остроумной. Лечение обошлось в ошеломляющую сумму — миллион долларов. К счастью, большую часть затрат покрыла страховка, остальное оплатили обеспеченные родители. Люди, которым так никогда и не был поставлен правильный диагноз, быстро умирали или попадали в психиатрические больницы. А в прошлые столетия их считали одержимыми дьяволом. Бойфренд Сюзанны больше не мог смотреть «Экзорцист» и похожие фильмы — они напоминали ему о припадках девушки. Через семь месяцев после «нервного срыва» Сюзанна вышла на работу. Однажды редактор предложил ей написать статью о своей истории. Для Сюзанны это была возможность извлечь пользу из потерянного времени и разобраться, что же произошло с ее организмом. Она подошла к заданию как профессиональный журналист — опросила родных, врачей, изучила медицинскую документацию и даже просмотрела видеозаписи камеры из своей палаты. Это далось ей с наибольшим трудом: было больно наблюдать за собой как за незнакомой девушкой, исхудавшей и обезумевшей. В ходе работы над статьей Сюзанна обратилась к доктору Бейли — неврологу, который утверждал, что причиной ее проблем были алкоголь и стресс. Оказалось, он никогда не слышал об анти-NMDA-рецепторном энцефалите. Возможно, в этом не было его вины: он принимал по 35 пациентов в день и ему было не до чтения медицинских журналов. Статья вышла в «Нью-Йорк пост» под броским заголовком «Мой загадочный потерявшийся месяц безумия: счастливую 24-летнюю девушку вдруг настигают паранойя и припадки. Неужели я сошла с ума?». Статья легла в основу книги, а в сентябре 2016 года вышел снятый по ней фильм «Разум в огне» с Хлоей Грейс Морец в главной роли. Автор: Екатерина Сытник

Трогательная история встречи с матерью. Булат Окуджава

В 1938 году мать Булата Окуджавы, Ашхен Степановна, была арестована и сослана в Карлаг. Ее муж Шалва Степанович, отец Булата, к тому времени уже был расстрелян. Этот рассказ Булата Шалвовича — о встрече с матерью, вернувшейся после 10 лет пребывания в лагере. Вспоминаю, как встречал маму в 1947 году. Мы были в разлуке десять лет. Расставалась она с двенадцатилетним мальчиком, а тут был уже двадцатидвухлетний молодой человек, студент университета, уже отвоевавший, раненый, многое хлебнувший, хотя, как теперь вспоминается, несколько поверхностный, легкомысленный, что ли. Что-то такое неосновательное просвечивало во мне, как ни странно. Мы были в разлуке десять лет. Ну, бывшие тогда обстоятельства, причины тех горестных утрат, длительных разлук — теперь все это хорошо известно, теперь мы все это хорошо понимаем, объясняем, смотрим на это как на исторический факт, иногда даже забывая, что сами во всем этом варились, что сами были участниками тех событий, что нас самих это задевало, даже ударяло и ранило... Тогда десять лет были для меня громадным сроком, не то что теперь: годы мелькают, что-то пощелкивает, словно в автомате, так что к вечеру, глядишь, и еще нескольких как не бывало, а тогда почти вся жизнь укладывалась в этот срок и казалась бесконечной, и я думал, что если я успел столько прожить и стать взрослым, то уж мама моя — вовсе седая, сухонькая старушка... И становилось страшно. Обстоятельства моей тогдашней жизни были вот какие. Я вернулся с фронта, и поступил в Тбилисский университет, и жил в комнате первого этажа, которую мне оставила моя тетя, переехавшая в другой город. Учился я на филологическом факультете, писал подражательные стихи, жил, как мог жить одинокий студент в послевоенные годы — не загадывая на будущее, без денег, без отчаяния. Влюблялся, сгорал, и это помогало забывать о голоде, и думал, бодрясь: жив-здоров, чего же больше? Лишь тайну черного цвета, горькую тайну моей разлуки хранил в глубине души, вспоминая о маме. Было несколько фотографий, на которых она молодая, с большими карими глазами; гладко зачесанные волосы с пучком на затылке, темное платье с белым воротником, строгое лицо, но губы вот-вот должны дрогнуть в улыбке. Ну, еще запомнились интонации, манера смеяться, какие-то ускользающие ласковые слова, всякие мелочи. Я любил этот потухающий образ, страдал в разлуке, но был он для меня не более чем символ, милый и призрачный, высокопарный и неконкретный. За стеной моей комнаты жил сосед Меладзе, пожилой, грузный, с растопыренными ушами, из которых лезла седая шерсть, неряшливый, насупленный, неразговорчивый, особенно со мной, словно боялся, что я попрошу взаймы. Возвращался с работы неизвестным образом, никто не видел его входящим в двери. Сейчас мне кажется, что он влетал в форточку и вылетал из нее вместе со своим потертым коричневым портфелем. Кем он был, чем занимался — теперь я этого не помню, да и тогда, наверное, не знал. Он отсиживался в своей комнате, почти не выходя. Что он там делал? Мы были одиноки — и он, и я. Думаю, что ему несладко жилось по соседству со мной. Ко мне иногда вваливались компании таких же, как я, голодных, торопливых, возбужденных, и девочки приходили, и мы пекли на сковороде сухие лепешки из кукурузной муки, откупоривали бутылки дешевого вина, и сквозь тонкую стену к Меладзе проникали крики и смех и звон стаканов, шепот и поцелуи, и он, как видно по всему, с отвращением терпел нашу возню и презирал меня. Тогда я не умел оценить меру его терпения и высокое благородство: ни слова упрека не сорвалось с его уст. Он просто не замечал меня, не разговаривал со мной, и, если я иногда по-соседски просил у него соли, или спичек, или иголку с ниткой, он не отказывал мне, но, вручая, молчал и смотрел в сторону. В тот знаменательный день я возвратился домой поздно. Уж и не помню, где я шлялся. Он встретил меня в кухне-прихожей и протянул сложенный листок. — Телеграмма, — сказал он шепотом. Телеграмма была из Караганды. Она обожгла руки. «Встречай пятьсот первым целую мама». Меладзе топтался рядом, сопел и наблюдал за мной. Я ни с того ни с сего зажег керосинку, потом погасил ее и поставил чайник. Затем принялся подметать у своего кухонного столика, но не домел и принялся скрести клеенку... Вот и свершилось самое неправдоподобное, да как внезапно! Привычный символ приобрел четкие очертания. То, о чем я безнадежно мечтал, что оплакивал тайком по ночам в одиночестве, стало почти осязаемым. — Караганда? — прошелестел Меладзе. — Да, — сказал я печально. Он горестно поцокал языком и шумно вздохнул. — Какой-то пятьсот первый поезд, — сказал я, — наверное, ошибка. Разве поезда имеют такие номера? — Нэт, — шепнул он, — нэ ошибка. Пиатсот первый — значит пиатсот веселий. — Почему веселый? — не понял я. — Товарные вагоны, кацо. Дольго идет — всем весело. — И снова поцокал. Ночью заснуть я не мог. Меладзе покашливал за стеной. Утром я отправился на вокзал. Ужасная мысль, что я не узнаю маму, преследовала меня, пока я стремительно преодолевал Верийскии спуск и летел дальше по улице Жореса к вокзалу, и я старался представить себя среди вагонов и толпы, и там, в самом бурном ее водовороте, мелькала седенькая старушка, и мы бросались друг к другу. Потом мы ехали домой на десятом трамвае, мы ужинали, и я отчетливо видел, как приятны ей цивилизация, и покой, и новые времена, и новые окрестности, и все, что я буду ей рассказывать, и все, что я покажу, о чем она забыла, успела забыть, отвыкнуть, плача над моими редкими письмами... Поезд под странным номером действительно существовал. Он двигался вне расписания, и точное время его прибытия было тайной даже для диспетчеров дороги. Но его тем не менее ждали и даже надеялись, что к вечеру он прибудет в Тбилиси. Я вернулся домой. Мыл полы, выстирал единственную свою скатерть и единственное свое полотенце, а сам все время пытался себе представить этот миг, то есть как мы встретимся с мамой и смогу ли я сразу узнать ее нынешнюю, постаревшую, сгорбленную, седую, а если не узнаю, ну не узнаю и пробегу мимо, и она будет меня высматривать в вокзальной толпе и сокрушаться, или она поймет по моим глазам, что я не узнал ее, и как это все усугубит ее рану... К четырем часам я снова был на вокзале, но пятьсот веселый затерялся в пространстве. Теперь его ждали в полночь. Я воротился домой и, чтоб несколько унять лихорадку, которая меня охватила, принялся гладить скатерть и полотенце, подмел комнату, вытряс коврик, снова подмел комнату... За окнами был май. И вновь я полетел на вокзал в десятом номере трамвая, в окружении чужих матерей и их сыновей, не подозревающих о моем празднике, и вновь с пламенной надеждой возвращаться обратно уже не в одиночестве, обнимая худенькие плечи... Я знал, что, когда подойдет к перрону этот бесконечный состав, мне предстоит не раз пробежаться вдоль него, и я должен буду в тысячной толпе найти свою маму, узнать, и обнять, и прижаться к ней, узнать ее среди тысяч других пассажиров и встречающих, маленькую, седенькую, хрупкую, изможденную... И вот я встречу ее. Мы поужинаем дома. Вдвоем. Она будет рассказывать о своей жизни, а я — о своей. Мы не будем углубляться, искать причины и тех, кто виновен. Ну случилось, ну произошло, а теперь мы снова вместе... ...А потом я поведу ее в кино, и пусть она отдохнет там душою. И фильм я выбрал. То есть даже не выбрал, а был он один-единственный в Тбилиси, по которому все сходили с ума. Это был трофейный фильм «Девушка моей мечты» с потрясающей, неотразимой Марикой Рёкк в главной роли. Нормальная жизнь в городе приостановилась: все говорили о фильме, бегали на него каждую свободную минуту, по улицам насвистывали мелодии из этого фильма, и из распахнутых окон доносились звуки фортепиано все с теми же мотивчиками, завораживавшими слух тбилисцев. Фильм этот был цветной, с танцами и пением, с любовными приключениями, с комическими ситуациями. Яркое, шумное шоу, поражающее воображение зрителей в трудные послевоенные годы. Я лично умудрился побывать на нем около пятнадцати раз, и был тайно влюблен в роскошную, ослепительно улыбающуюся Марику, и, хотя знал этот фильм наизусть, всякий раз будто заново видел его и переживал за главных героев. И я не случайно подумал тогда, что с помощью его моя мама могла бы вернуться к жизни после десяти лет пустыни страданий и безнадежности. Она увидит все это, думал я, и хоть на время отвлечется от своих скорбных мыслей, и насладится лицезрением прекрасного, и напитается миром, спокойствием, благополучием, музыкой, и это все вернет ее к жизни, к любви и ко мне... А героиня? Молодая женщина, источающая счастье. Природа была щедра и наделила ее упругим и здоровым телом, золотистой кожей, длинными, безукоризненными ногами, завораживающим бюстом. Она распахивала синие смеющиеся глаза, в которых с наслаждением тонули чувственные тбилисцы, и улыбалась, демонстрируя совершенный рот, и танцевала, окруженная крепкими, горячими, беспечными красавцами. Она сопровождала меня повсюду и даже усаживалась на старенький мой топчан, положив ногу на ногу, уставившись в меня синими глазами, благоухая неведомыми ароматами и австрийским здоровьем. Я, конечно, и думать не смел унизить ее грубым моим бытом, или послевоенными печалями, или намеками на горькую карагандинскую пустыню, перерезанную колючей проволокой. Она тем и была хороша, что даже и не подозревала о существовании этих перенаселенных пустынь, столь несовместимых с ее прекрасным голубым Дунаем, на берегах которого она танцевала в счастливом неведенье. Несправедливость и горечь не касались ее. Пусть мы... нам... но не она... не ей. Я хранил ее как драгоценный камень и время от времени вытаскивал из тайника, чтобы полюбоваться, впиваясь в экраны кинотеатров, пропахших карболкой. На привокзальной площади стоял оглушительный гомон. Все пространство перед вокзалом было запружено толпой. Чемоданы и узлы громоздились на асфальте, смех, и плач, и крики, и острые слова... Я понял, что опоздал, но, видимо, ненадолго, и еще была надежда... Я спросил сидящих на вещах людей, не пятьсот ли первым они прибыли. Но они оказались из Батуми. От сердца отлегло. Я пробился в справочное сквозь толпу и крикнул о пятьсот проклятом, но та, в окошке, задерганная и оглушенная, долго ничего не понимала, отвечая сразу нескольким, а когда поняла наконец, крикнула мне с ожесточением, покрываясь розовыми пятнами, что пятьсот первый пришел час назад, давно пришел этот сумасшедший поезд, уже никого нету, все вышли час назад, и уже давно никого нету... На привокзальной площади, похожей на воскресный базар, на груде чемоданов и тюков сидела сгорбленная старуха и беспомощно озиралась по сторонам. Я направился к ней. Что-то знакомое показалось мне в чертах ее лица. Я медленно переставлял одеревеневшие ноги. Она заметила меня, подозрительно оглядела и маленькую ручку опустила на ближайший тюк. Я отправился пешком к дому в надежде догнать маму по пути. Но так и дошел до самых дверей своего дома, а ее не встретил. В комнате было пусто и тихо. За стеной кашлянул Меладзе. Надо было снова бежать по дороге к вокзалу, и я вышел и на ближайшем углу увидел маму!.. Она медленно подходила к дому. В руке у нее был фанерный сундучок. Все та же, высокая и стройная, какой помнилась, в сером ситцевом платьице, помятом и нелепом. Сильная, загорелая, молодая. Помню, как я был счастлив, видя ее такой, а не сгорбленной и старой. Были ранние сумерки. Она обнимала меня, терлась щекой о мою щеку. Сундучок стоял на тротуаре. Прохожие не обращали на нас внимания: в Тбилиси, где все целуются при встречах по многу раз на дню, ничего необычного не было в наших объятиях. — Вот ты какой! — приговаривала она. — Вот ты какой, мой мальчик, мой мальчик, — и это было как раньше, как когда-то... Мы медленно направились к дому. Я обнял ее плечи, и мне захотелось спросить, ну как спрашивают у только что приехавшего: «Ну как ты? Как там жилось?..» — но спохватился и промолчал. Мы вошли в дом. В комнату. Я усадил ее на старенький диван. За стеной кашлянул Меладзе. Я усадил ее и заглянул ей в глаза. Эти большие, карие, миндалевидные глаза были теперь совсем рядом. Я заглянул в них... Готовясь к встрече, я думал, что будет много слез и горьких причитаний, и я приготовил такую фразу, чтобы утешить ее: «Мамочка, ты же видишь — я здоров, все хорошо у меня, и ты здоровая и такая же красивая, и все теперь будет хорошо, ты вернулась, и мы снова вместе...» Я повторял про себя эти слова многократно, готовясь к первым объятиям, к первым слезам, к тому, что бывает после десятилетней разлуки... И вот я заглянул в ее глаза. Они были сухими и отрешенными, она смотрела на меня, но меня не видела, лицо застыло, окаменело, губы слегка приоткрылись, сильные загорелые руки безвольно лежали на коленях. Она ничего не говорила, лишь изредка поддакивала моей утешительной болтовне, пустым разглагольствованиям о чем угодно, лишь бы не о том, что было написано на ее лице... «Уж лучше бы она рыдала», — подумал я. Она закурила дешевую папиросу. Провела ладонью по моей голове... — Сейчас мы поедим,- сказал я бодро.- Ты хочешь есть? — Что? — спросила она. — Хочешь есть? Ты ведь с дороги. — Я? — не поняла она. — Ты, — засмеялся я, — конечно, ты... — Да, — сказала она покорно, — а ты? — И, кажется, даже улыбнулась, но продолжала сидеть все так же — руки на коленях... Я выскочил на кухню, зажег керосинку, замесил остатки кукурузной муки. Нарезал небольшой кусочек имеретинского сыра, чудом сохранившийся среди моих ничтожных запасов. Я разложил все на столе перед мамой, чтобы она порадовалась, встрепенулась: вот какой у нее сын, и какой у него дом, и как у него все получается, и что мы сильнее обстоятельств, мы их вот так пересиливаем мужеством и любовью. Я метался перед ней, но она оставалась безучастна и только курила одну папиросу за другой... Затем закипел чайник, и я пристроил его на столе. Я впервые управлялся так ловко, так быстро, так аккуратно с посудой, с керосинкой, с нехитрой снедью: пусть она видит, что со мной не пропадешь. Жизнь продолжается, продолжается... Конечно, после всего, что она перенесла, вдали от дома, от меня... сразу ведь ничего не восстановить, но постепенно, терпеливо... Когда я снимал с огня лепешки, скрипнула дверь, и Меладзе засопел у меня за спиной. Он протягивал мне миску с лобио. — Что вы, — сказал я, — у нас все есть... — Дэржи, кацо, — сказал он угрюмо, — я знаю... Я взял у него миску, но он не уходил. — Пойдемте, — сказал я, — я познакомлю вас с моей мамой, — и распахнул дверь. Мама все так же сидела, положив руки на колени. Я думал — при виде гостя она встанет и улыбнется, как это принято: очень приятно, очень приятно... и назовет себя, но она молча протянула загорелую ладонь и снова опустила ее на колени. — Присаживайтесь, — сказал я и подставил ему стул. Он уселся напротив. Он тоже положил руки на свои колени. Сумерки густели. На фоне окна они казались неподвижными статуями, застыв в одинаковых позах, и профили их казались мне сходными. О чем они говорили и говорили ли, пока я выбегал в кухню, не знаю. Из комнаты не доносилось ни звука. Когда я вернулся, я заметил, что руки мамы уже не покоились на коленях и вся она подалась немного вперед, словно прислушиваясь. — Батык? — произнес в тишине Меладзе. Мама посмотрела на меня, потом сказала: — Жарык... — и смущенно улыбнулась. Пока я носился из кухни в комнату и обратно, они продолжали обмениваться короткими непонятными словами, при этом почти шепотом, одними губами. Меладзе цокал языком и качал головой. Я вспомнил, что Жарык — это станция, возле которой находилась мама, откуда иногда долетали до меня ее письма, из которых я узнавал, что она здорова, бодра и все у нее замечательно, только ты учись, учись хорошенько, я тебя очень прошу, сыночек... и туда я отправлял известия о себе самом, о том, что я здоров и бодр, и все у меня хорошо, и я работаю над статьей о Пушкине, меня все хвалят, ты за меня не беспокойся, и уверен, что все в конце концов образуется и мы встретимся... И вот мы встретились, и сейчас она спросит о статье и о других безответственных баснях... Меладзе отказался от чая и исчез. Мама впервые посмотрела на меня осознанно. — Он что, — спросил я шепотом, — тоже там был? — Кто? — спросила она. — Ну кто, кто... Меладзе... — Меладзе? — удивилась она и посмотрела в окно. — Кто такой Меладзе? — Ну как кто? — не сдержался я. — Мама, ты меня слышишь? Меладзе... мой сосед, с которым я тебя сейчас познакомил... Он тоже был... там? — Тише, тише, — поморщилась она. — Не надо об этом, сыночек... О Меладзе, сопящий и топчущийся в одиночестве, ты тоже ведь когда-то был строен, как кизиловая ветвь, и твое юношеское лицо с горячими и жгучими усиками озарялось миллионами желаний. Губы поблекли, усы поникли, вдохновенные щечки опали. Я смеялся над тобой и исподтишка показывал тебя своим друзьям: вот, мол, дети, если не будете есть манную кашу, будете похожи на этого дядю... И мы, пока еще пухлогубые и остроглазые, диву давались и закатывались, видя, как ты неуклюже топчешься, как настороженно высовываешься из дверей... Чего ты боялся, Меладзе? Мы пили чай. Я хотел спросить, как ей там жилось, но испугался. И стал торопливо врать о своем житье. Она как будто слушала, кивала, изображала на лице интерес, и улыбалась, и медленно жевала. Провела ладонью по горячему чайнику, посмотрела на выпачканную ладонь... — Да ничего, — принялся я утешать ее, — я вымою чайник, это чепуха. На керосинке, знаешь, всегда коптится. — Бедный мой сыночек, — сказала в пространство и вдруг заплакала. Я ее успокаивал, утешал: подумаешь, чайник. Она отерла слезы, отодвинула пустую чашку, смущенно улыбнулась. — Все, все, — сказала, — не обращай внимания, — и закурила. Каково-то ей там было, подумал я, там, среди солончаков, в разлуке?.. Меладзе кашлянул за стеной. Ничего, подумал я, все наладится. Допьем чай, и я поведу ее в кино. Она еще не знает, что предстоит ей увидеть. Вдруг после всего, что было, голубые волны, музыка, радость, солнце и Марика Рёкк, подумал я, зажмурившись, и это после всего, что было... Вот возьми самое яркое, самое восхитительное. Самое драгоценное из того, что у меня есть, я дарю тебе это, подумал я, задыхаясь под тяжестью собственной щедрости... И тут я сказал ей: — А знаешь, у меня есть для тебя сюрприз, но для этого мы должны выйти из дому и немного пройтись... — Выйти из дому? — И она поморщилась. — Не бойся, — засмеялся я. — Теперь ничего не бойся. Ты увидишь чудо, честное слово! Это такое чудо, которое можно прописать вместо лекарства... Ты меня слышишь? Пойдем, пойдем, пожалуйста... Она покорно поднялась. Мы шли но вечернему Тбилиси. Мне снова захотелось спросить у нее, как она там жила, но не спросил: так все хорошо складывалось, такой был мягкий, медовый вечер, и я был счастлив идти рядом с ней и поддерживать ее под локоть. Она была стройна и красива, моя мама, даже в этом сером помятом ситцевом, таком не тбилисском платье, даже в стоптанных сандалиях неизвестной формы. Прямо оттуда, подумал я, и — сюда, в это ласковое тепло, в свет сквозь листву платанов, в шум благополучной толпы... И еще я подумал, что, конечно, нужно было заставить ее переодеться, как-то ее прихорошить, потому что, ну что она так, в том же, в чем была там... Пора позабывать. Я вел ее по проспекту Руставели, и она покорно шла рядом, ни о чем не спрашивая. Пока я покупал билеты, она неподвижно стояла у стены, глядя в пол. Я кивнул ей от кассы — она, кажется, улыбнулась. Мы сидели в душном зале, и я сказал ей: — Сейчас ты увидишь чудо, это так красиво, что нельзя передать словами... Послушай, а там вам что-нибудь показывали? — Что? — спросила она. — Ну, какие-нибудь фильмы... — и понял, что говорю глупость, — хотя бы изредка... — Нам? — спросила она и засмеялась тихонечко. — Мама, — зашептал я с раздражением, — ну что с тобой? Ну, я спросил... Там, там, где ты была... — Ну, конечно, — проговорила она отрешенно. — Хорошо, что мы снова вместе, — сказал я, словно опытный миротворец, предвкушая наслаждение. — Да, да, — шепнула она о чем-то своем. ...Я смотрел то на экран, то на маму, я делился с мамой своим богатством, я дарил ей самое лучшее, что у меня было, зал заходился в восторге и хохоте, он стонал, рукоплескал, подмурлыкивал песенки... Мама моя сидела, опустив голову. Руки ее лежали на коленях. — Правда, здорово! — шепнул я. — Ты смотри, смотри, сейчас будет самое интересное... Смотри же, мама!.. Впрочем, в который уже раз закопошилась в моем скользящем и шатком сознании неправдоподобная мысль, что невозможно совместить те обстоятельства с этим ослепительным австрийским карнавалом на берегах прекрасного голубого Дуная, закопошилась и тут же погасла... Мама услышала мое восклицание, подняла голову, ничего не увидела и поникла вновь. Прекрасная обнаженная Марика сидела в бочке, наполненной мыльной пеной. Она мылась как ни в чем не бывало. Зал благоговел и гудел от восторга. Я хохотал и с надеждой заглядывал в глаза маме. Она даже попыталась вежливо улыбнуться мне в ответ, но у нее ничего не получилось. — Давай уйдем отсюда, — внезапно шепнула она. — Сейчас же самое интересное, — сказал я с досадой. — Пожалуйста, давай уйдем... Мы медленно двигались к дому. Молчали. Она ни о чем не расспрашивала, даже об университете, как следовало бы матери этого мира. После пышных и ярких нарядов несравненной Марики мамино платье казалось еще серей и оскорбительней. — Ты такая загорелая, — сказал я, — такая красивая. Я думал увидеть старушку, а ты такая красивая... — Вот как, — сказала она без интереса и погладила меня по руке. В комнате она устроилась на прежнем стуле, сидела, уставившись перед собой, положив ладони на колени, пока я лихорадочно устраивал ночлег. Себе — на топчане, ей — на единственной кровати. Она попыталась сопротивляться, она хотела, чтобы я спал на кровати, потому что она любит на топчане, да, да, нет, нет, я тебя очень прошу, ты должен меня слушаться (попыталась придать своему голосу шутливые интонации), я мама... ты должен слушаться... я мама... — и затем, ни к кому не обращаясь, в пространство, — ма-ма... ма-ма... Я вышел в кухню. Меладзе в нарушение своих привычек сидел на табурете. Он смотрел на меня вопросительно. — Повел ее в кино, — шепотом пожаловался я, — а она ушла с середины, не захотела... — В кино? — удивился он. — Какое кино, кацо? Ей отдихать надо... — Она стала какая-то совсем другая, — сказал я. — Может быть, я чего-то не понимаю... Когда спрашиваю, она переспрашивает, как будто не слышит... Он поцокал языком. — Когда человек нэ хочит гаварить лишнее, — сказал он шепотом, — он гаварит мэдлэнно, долго, он думаэт, панимаешь? Ду-ма-эт... Ему нужна врэмя... У нэго тэперь привичка... — Она мне боится сказать лишнее? — спросил я. Он рассердился: — Нэ тэбэ, нэ тэбэ, генацвале... Там, — он поднял вверх указательный палец, — там тэбя нэ било, там другие спрашивали, зачэм, почэму, панимаэшь? — Понимаю, — сказал я. Я надеюсь на завтрашний день. Завтра все будет по-другому. Ей нужно сбросить с себя тяжелую ношу минувшего. Да, мамочка? Все забудется, все забудется, все забудется... Мы снова отправимся к берегам голубого Дуная, сливаясь с толпами, уже неотличимые от них, наслаждаясь красотой, молодостью, музыкой.... да, мамочка?.. — Купи ей фрукты... — сказал Меладзе. — Какие фрукты? — не понял я. — Черешня купи, черешня... ...Меж тем и сером платьице своем, ничем не покрывшись, свернувшись калачиком, мама устроилась на топчане. Она смотрела на меня, когда я вошел, и слегка улыбалась, так знакомо, просто, по-вечернему. — Мама, — сказал я с укоризной, — на топчане буду спать я. — Нет, нет, — сказала она с детским упрямством и засмеялась... — Ты любишь черешню? — спросил я. — Что? — не поняла она. — Черешню ты любишь? Любишь черешню? — Я? — спросила она... Декабрь, 1985

Ноам Хомский о происхождении языка

В 1866 году Парижское лингвистическое общество включило в свой устав пункт, запрещающий его членам рассматривать теории о происхождении языка. К этому времени образовалась масса теорий, ни одну из которых нельзя было подтвердить или опровергнуть конкретными данными. Может быть, язык появился из примитивных выкриков, а может быть — из звукоподражания. Может быть, он возник для координации действий по время охоты, а может быть — для эффективного изготовления орудий. Запрет французских лингвистов был жестом благоразумия. Если данных недостаточно, можно поверить в любую теорию. Зачем тогда тратить время? Такое положение дел по-настоящему изменилось только к концу XX века. «За последние 25 лет о языках стало известно больше, чем за предшествующие тысячелетия», — утверждают Ноам Хомский и Роберт Бервик в новой книге «Человек говорящий». Для лингвистов Ноам Хомский — всё равно что Пол Маккартни и Джон Леннон для любителей музыки. Последняя его книга, написанная в соавторстве со специалистом по искусственному интеллекту, обобщает результаты недавних исследований языка в эволюционной биологии, палеогенетике, когнитивной психологии и антропологии. Свою первую знаковую работу, которая называлась «Синтаксические структуры», Хомский опубликовал ещё в 1957 году. В ней была впервые сформулирована теория универсальной грамматики — теория, которая вот уже около 60 лет не даёт покоя представителям самых разных научных дисциплин. Что же революционного сделал Хомский и почему об этом всё ещё важно знать сегодня? Проблема Платона и парадокс шифровальщика До появления Хомского в науках о человеке господствовал бихевиоризм. Для бихевиориста владение языком — это результат научения. Человек, согласно этой теории, производит языковые высказывания примерно также, как собаки Павлова выделяют желудочный сок. Но человек, заметил Хомский, уже в самом раннем детстве способен порождать высказывания, которых никогда не слышал. Допустим, ребёнку говорят: «мама мыла раму». Поразмыслив, ребёнок может ответить: «рама мыла маму» или «мама мыла маму» и так далее. То, что мы знаем и умеем, почти с самого начала не соответствует нашему опыту и во много раз его превосходит. Набор высказываний, которые можно породить на естественном языке, потенциально бесконечен. Это безграничное поле возможностей просто не может быть результатом научения. Сходный путь размышления когда-то привёл Платона к мысли о существовании врождённых идей. Хомский переносит проблему в область лингвистики и заключает: человеческая языковая способность укоренена в биологии. Язык — это орган человеческого тела, суперкомпьютер, который вшит в нашу черепную коробку. Аналогия с компьютером появилась тут неслучайно: именно Хомский впервые охарактеризовал язык как вычислительную систему. В 1950-е уже были сформулированы основы теории информации Тьюринга и Шеннона. Если раньше лингвисты смотрели на человеческие языки и видели бесконечное и хаотическое разнообразие, то благодаря Хомскому за разнообразием стала угадываться общая схема. Эту схему Хомский и назвал универсальной грамматикой. Это то, что объёдиняет все существующие языки — набор правил и структурных блоков, благодаря которым возможен перевод с одного языка на другой и быстрое усвоение любого языка в детском возрасте. Язык — это не слова, а структурная иерархия. Основа языка — совокупность синтаксических правил, по которым строится любое высказывание. На первый взгляд даже близкородственные языки сильно отличаются друг от друга. На русском и английском мы говорим «красная роза» и «red rose», а на французском — «rose rouge»: отличаются не только слова, но и порядок слов в предложении. Мы привыкли, что в языке есть деление между субъектом и объектом действия. Но в языке американских индейцев навахо объект присутствует в обозначении самого действия. Например, глагол sela в дословном переводе с языка навахо означает: «я, длинный и тонкий, лежу на земле, растянувшись, как веревка». Что делает возможным перевод с одного языка на другой, несмотря на все различия между ними? Последователь Хомского Майкл Бейкер называет эту проблему «парадоксом шифровальщика». Во время Второй мировой войны американцы смогли расшифровать военно-морской шифр японцев, что отчасти и обеспечило им победу. Японцы американский код расшифровать не смогли. Дело в том, что вместо кода американцы использовали тот самый язык навахо: индейцы, призванные на военную службу, переводили сообщения с английского на навахо при отправке, и с навахо на английский — при получении. Несмотря на первоначальные опасения, расшифровка происходила точно и быстро: ни одной серьёзной ошибки перевода индейцы не допустили. С одной стороны, навахо и английский сильно отличаются друг от друга — если бы не отличались, японцы быстро разгадали бы загадку. С другой стороны, они достаточно похожи — иначе точный перевод с одного языка на другой был бы невозможен. Этот парадокс как раз и решает теория Хомского. Хомский предположил, что у всех людей есть врождённая языковая способность — примерно такая же, как способность ходить на двух ногах, но ещё более уникальная. Именно эта способность делает людей такими своеобразными существами. Системы коммуникации животных существуют уже около миллиарда лет, но ничего похожего на язык мы у них не найдём. Именно из-за утверждений об уникальности человеческого языка теория Хомского десятилетиями была удобной мишенью для этологов и когнитивистов. Чем больше становилось известно о коммуникации у животных, тем менее уникальным выглядел язык человека. Оказалось, что животным известно, что такое символизация и «произвольность знака»: одно и то же движение в пчелином танце в зависимости от контекста может означать разное расстояние до объекта поисков. Считалось, что только человек может производить концептуальные структуры (к примеру, «деятель — действие — цель»). Потом оказалось, что всё это есть уже у приматов. Что тогда отличает человеческий язык от других систем коммуникации? Согласно поздней версии теории Хомского, человеческий язык стал тем, чем он стал, благодаря рекурсии и логической операции соединения. All we need is Merge В 2002 году в журнале Science вышла знаковая статья Хомского, написанная в соавторстве с этологами Марком Хаузером и Текумзе Фитчем. Хомский предположил, что в основе универсальной грамматики — а значит и языка как такового — лежит рекурсия. Рекурсия — это простейшая логическая операция, при которой одна единица высказывания вкладывается в другую. Предложение «вот кот, который пу­гает и ловит синицу, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек» — пример этого языкового свойства. Именно рекурсия, по мнению Хомского, делает возможным бесконечное разнообразие человеческих языков и предложений внутри каждого из них. В основе всех языковых высказываний — и детского стишка, и «Поминок по Финнегану» — лежит простейшая операция соединения. Соединение (Merge) — это операция, которая превращает отдельные синтаксические единицы в новую синтаксическую единицу. Например, выражение «сын брата учителя» — результат соединения выражений «сын» и «брат учителя». К любой такой единице можно прибавлять новые выражения до бесконечности. По мнению Хомского, рекурсия — единственная неизменная основа языковой способности, и возникнуть она могла только одномоментно. Не было никаких постепенных шагов, к которым привыкли сторонники эволюционного подхода. Постепенно менялись внешние системы выражения и понимания — например, голосовые связки и слуховой аппарат, который у человека почти не отличается от слухового аппарата высших приматов. Постепенно менялись ментальные способности человека и структура его мозга. Но язык как таковой возник в результате резкого эволюционного скачка. В новой книге «Человек говорящий» Хомский резюмирует: где-то 80 000 лет назад произошло что-то невиданно странное. Человек научился думать, как мы, и говорить, как мы. С тех пор в наших языковых и когнитивных способностях принципиально ничего не изменилось. Как утверждает Хомский, языковая способность могла возникнуть в результате небольшого изменения нейронных сетей мозга. Произошла всего лишь незначительная перемаршрутизация, небольшая поправка в рамках общего структурного плана — но её последствия оказались колоссальными. Для того, чтобы это изменение закрепилось отбором, нужно было всего лишь несколько тысяч поколений — какое-то мгновение по меркам эволюционистов. За это время языковая способность распространилась по всей популяции и стала важнейшим отличием человека от всех других видов. Возможно, язык существовал и у неандертальцев. Но они оставили слишком мало свидетельств символического поведения, и Хомский эту вероятность отвергает. Согласно новой версии теории Хомского, язык появился как инструмент мышления, а коммуникативные задачи стал выполнять потом. Для коммуникации, кажется, достаточно было бы того репертуара сигналов и символов, который есть у приматов. Настоящее значение языка, утверждает Хомский, заключается в том, что он делает возможным абстрактное и творческое мышление. Язык сначала позволяет создавать «возможные миры» в нашей голове, а уже потом — делиться своими мыслями с окружающими. Коммуникация, пишет Хомский, «это своего рода интрига, в ходе которой говорящий производит какие-то внешние события, а слушающий пытается как можно более удачно соотнести их со своими собственными внутренними ресурсами». У этой мысли Хомского есть много противников. Если он прав, то почему дети, выросшие вне общества, так и не осваивают язык? Никто ведь не мешает им мыслить и строить «возможные миры» у себя в голове. Вероятно, язык всё-таки нельзя отделять от того, как и зачем мы его используем. Это слабая сторона теории универсальной грамматики, на которую сегодня обращают внимание очень часто. Хомский смотрит на язык взглядом натуралиста. Для него это система, которая подчиняется природным законам — так же, как им подчиняется форма снежинки или устройство человеческого глаза. Не существует огромного количества типов глаз. У всех животных глаза примерно одинаковы — отчасти из-за ограничений, заданных физикой света, а отчасти потому, что лишь одна категория белков (опсины) может выполнять необходимые для зрения функции. То же и с языком. Есть общий языковой механизм — и множество вариаций, которые строятся на его основе. Как говорил французский биохимик и микробиолог Жак Моно, «что верно для кишечной палочки, то верно и для слона». Несмотря на все недостатки теории Хомского и обоснованную критику в её адрес, она несомненно обладает одним качеством — красотой. Возможно, именно поэтому она вот уже около 60 лет находится в авангарде научного знания — видоизменяясь, как язык, но сохраняя неизменными свои наиболее глубокие свойства. Источник: Newtonew

Что знаменитые композиторы говорили друг о друге

Казалось бы, занятия классической музыкой должны облагораживать и предрасполагать к благожелательности к миру и к людям вокруг. Ан нет! У многих композиторов эта благожелательность совсем не распространяется на коллег по цеху, и этих вредных гениев хлебом не корми, но дай сказать гадость о собрате-композиторе. Ниже — подборка остроумно-язвительно-вредно-критических выпадов знаменитых композиторов в адрес их не менее знаменитых и талантливых коллег. «Россини стал бы великим композитором, если бы его учитель как следует шлёпал его по заднице». Людвиг Ван Бетховен «Мне нравится ваша опера. Пожалуй, я напишу к ней музыку». Людвиг Ван Бетховен — автору оперы, сюжет которой Бетховен использовал для своей оперы «Фиделио» «Как хорошо, что это не музыка!» Джоаккино Россини — о «Фантастической симфонии» Гектора Берлиоза «У Вагнера есть приятные моменты, но ужасные четверти часа». Джоаккино Россини «Оценить оперу Вагнера „Лоэнгрин“ с первого раза просто невозможно. Но слушать ее второй раз я точно не собираюсь». Джоаккино Россини «Вагнер не может написать подряд четыре такта не то что красивой, а просто хорошей музыки». Роберт Шуман «Мне сказали, что Сен-Санс сообщил восторженной публике о том, что с начала войны он сочинил музыку для сцены, мелодию, элегию и пьесу для тромбона. Для музыки было бы лучше, если бы вместо этого он делал гильзы для снарядов». Морис Равель «Слушать пятую симфонию Ральфа Воан-Уильямса — все равно что сорок пять минут глазеть на корову». Аарон Копленд «Мне не терпится послушать его более развёрнутые произведения». Игорь Стравинский — о пьесе Джона Кейджа «4’33», в которой нет ничего, кроме четырех с половиной минут тишины «Слишком многие музыкальные сочинения заканчиваются гораздо позже финала». Игорь Стравинский «Все, что нужно для того, чтобы писать такую музыку — вместительная чернильница». Игорь Стравинский — о музыке Оливье Мессиана «Шопен — композитор для правой руки». Рихард Вагнер «Мне очень понравилась его опера. Всё, кроме музыки в ней». Бенджамин Бриттен — об опере Стравинского «Похождения повесы» «Лучше бы он убирал лопатой снег, чем черкал по нотной бумаге». Рихард Штраус — о музыке Арнольда Шенберга «Бах, полный фальшивых нот». Сергей Прокофьев — о музыке Игоря Стравинского «Он писал прекрасные оперы, но ужасную музыку». Дмитрий Шостакович — о Пуччини