Неисправимый негативист, частично из-за духа времени, частично из-за природной предрасположенности и скорбной неприкаянности юности, Михаил Юрьевич Лермонтов не владел наукой добиваться расположения и симпатии людей при первой же встрече. Характер автора «Демона» — угловато-колкий, непримиримый, мстительный — не привлекал, а отталкивал. На то, чтобы специфическое колдовство его натуры проникло сквозь пелену ехидствующего цинизма, уходили месяцы, а то и годы: по истечении срока испытания «чёрные неподвижные глаза» (их «уголь» упоминали все современники поэта) смотрели на избранного смельчака, давшего им второй шанс, уже не с сардонически гордой надменностью, а с бездонной грустью невысказанной признательности. Те, кому он обнажал краешек неприрученной и дичащейся всех и вся души, приобретали его вечную дружбу, а с ней его преданное сердце и порой до хирургии точные суждения и выводы. Те, кто видел в нём лишь спесивость, фрондёрство и незрелую всеобъемлющую обиду, упускали чистую стихию поэзии в человечьем обличье. Исследователи акцентировали внимание на внерациональном сродстве поэта и декабристов, несмотря на то, что поколение Лермонтова застало Восстание на Сенатской площади в отрочестве, а самому ему в год воцарения Николая I исполнилось всего-то одиннадцать лет. По мистическому совпадению Лермонтов не только свёл близкое знакомство с одним из осуждённых, Николаем Ивановичем Лорером, — но и в определённом смысле повторил их судьбу. Как и декабристов, император не в состоянии был постичь Лермонтова. Из совокупности непонимания и ощущения нависающей угрозы проклюнулась враждебность. Если во время личных допросов декабристов Николая I обуревало неукротимое, одержимое стремление изучить мотивы и попытаться своим умом дойти до подоплёки, то к 1837 году он исчерпал ресурсы правдоискателя, сделав выбор в пользу «пресса» и «хлыста» против вольнодумства. Николай Иванович Лорер оставил мемуары, в которых подробно припомнил сцену допроса, судя о ней с позиции умудрённого опытом человека. Исключителен тот эпизод, где Лорер, описывая поведение самодержца, анахронично вкрапляет в повествование имя Лермонтова — через ряд ассоциаций: «Государь слушал меня внимательно и вдруг, подойдя ко мне, быстро взял меня за плечи, повернул к свету лампы и смело посмотрел мне в глаза. Тогда движение это и действие меня удивило, но после я догадался, что государь по суеверию своему искал у меня глаз черных, предполагая их принадлежностию истых карбонариев и либералов, но у меня он нашел глаза серые и вовсе не страшные. Вот причина, по которой позже Николай сослал Лермонтова — он не мог видеть его взгляда...» Чёрные глаза, само собой, лишь символ того, что так не нравилось императору в поэте: его горячность, его мятежность, остановить которые — то же самое, что попытаться «выкачать» электричество из грозовой тучи или заморозить ураган. Нет никаких прямых свидетельств, указывающих на то, что Николай I и Лермонтов хотя бы раз виделись лицом к лицу; условия для этого были изначально неблагоприятными. Николай I посещал Школу гвардейских подпрапорщиков в ту пору, когда там учился Лермонтов, но едва ли император выделил молодого поэта среди учеников. А вот заочное знакомство — да и ещё и такое, что не позавидуешь, — состоялось в 1837 году, когда к Николаю I попала копия стихотворения Лермонтова «Смерть поэта» со скандальным «прибавлением»: строками, в которых автор обвинял в смерти Пушкина приближённых императора и говорил о неизбежности расплаты. «Приятные стихи, нечего сказать…» — написал государь, пышущий гневом оскорблённого из-за такой неприкрытой и вопиющей дерзости. В первую очередь Николай Павлович послал доверенных людей выяснить, не повредился ли рассудком горе-автор. Объявление Лермонтова сумасшедшим, как это было с Чаадаевым, могло бы избавить властный аппарат от дополнительных осложнений, связанных с не поддающейся контролю «прыткостью пера». 2 марта 1837 года Лермонтова арестовали по обвинению в деле «О непозволительных стихах». Следствие было запутанным и измотало всех участников. Лермонтов объяснял пылкость стихов болезненным состоянием, в котором новость о кончине Пушкина застала его, — но не отрёкся ни от одного суждения. Упрямство поэта определила его участь. Лермонтова сослали на Кавказ в составе Нижегородского драгунского полка. Из императорского снисхождения Лермонтова не лишили всех чинов и званий, и он остался корнетом. Вынужденное изгнанничество поэта, как считала его знакомая и фрейлина императорского двора Александра Осиповна Смирнова-Россет, отшлифовало его дарование. О глазах Лермонтова она также писала: «У Лермы чудные глаза, но выражение их совсем иное, чем у Пушкина. <…> Глаза Лермонтова грустны, во взгляд иногда сверкает презрение». Михаил Юрьевич вернулся в столицу, однако спокойствие его продолжалось недолго. За дуэль с французом Эрнестом де Барантом его сначала сажают на гауптвахту (где у Лермонтова, несмотря на незавидность его доли, состоялась содержательная беседа с Белинским, пришедшим навестить его; в тот день поэт и критик заново открыли и поняли друг друга), а затем отправляют на Кавказскую войну. Дальнейшее творчество Лермонтова, соблюдая заданную траекторию, не снискало восхищения Николая I. Когда в печати по частям публиковался «Герой нашего времени», император, прочитав первые главы, с одобрением отзывался об образе Максима Максимыча, узрев в нём образец для подражания — простого служаку, верного своему Отечеству. Когда Николай I понял, что подлинным «героем» задумывался Печорин, он переменил мнение. «За это время я дочитал до конца Героя и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. <…> Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать». В Печорине Николай Павлович различил черты автора — ту же дерзновенность, ту же злую насмешливость, тот же примат независимости над покорным подчинением. За добросовестную службу Лермонтова приставили к ордену Святого Станислава 3-ей степени. Позднее его рекомендовали к награждению золотой саблей «За храбрость», но предубеждение побудило Николая I отказать Лермонтову в этой чести. Последний год жизни Лермонтова посещало предчувствие близкой гибели. В беседе с друзьями и знакомыми он часто предсказывал полушутя, что его убьют. Кто и как — он не знал. Состояние Лермонтова было взбудоражено безвыходностью его положения: Кавказская война казалась бесконечной, а сердце требовало освобождения от тягот солдатского быта. Главное желание Лермонтова к 1841 году — получить разрешение покинуть армию и найти тихое пристанище для исполнения долга поэта и писателя. Весть о смерти Лермонтова долетела до государя. В отличие от Пушкина, названного Николаем I «умнейшим человеком России», Лермонтов всегда вызывал у императора отторжение. Был в этом поэте — в этом человеке — глубоко враждебный монарху индивидуализм; пока Лермонтов дышал и творил, он бередил язву подозрительности, оставшуюся после восстания 1825 года. Сохранились разные воспоминания о первейшей реакции императора на сообщение. «Туда ему и дорога», «Собаке — собачья смерть» — услышали «эпитафию» некоторые из присутствующих в той приватной обстановке. Сестру Николая I Марию Павловну сразила неслыханная жестокость брата, и она высказала ему своё разочарование. Из воспоминаний П.И. Бартенева, ссылающегося на М.В. Воронцову: «Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где ещё оставались бывшие у богослужения лица, сказал: „Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит “». Пожалуй, столь громкой похвалы от императора Лермонтов никогда бы не удостоился, если бы не погиб.