13 отличных диалогов от людей, которые знают жизнь

— Ребе, я хочу развестись. — А в чём причина? — Причин много, но самая главная — то, что я женат! *** — Фима, мой уехал на две недели! Как только освободишься, сразу же ко мне! Ой... я, кажется, телефоном ошиблась. — Мадам, не волнуйтесь... диктуйте адрес! *** — Сарочка, когда придут гости, выстави чайный сервиз, только ложечки не надо выкладывать... — Изя, ты полагаешь, шо их могут украсть? — Нет. Я полагаю, шо их могут узнать! *** — Моня, а ты меня любишь? — Ой, Сара, что-то мне совсем не нравится такое начало! *** — Роза, а вы знаете, что я женат?.. — Ой, Изя, я вас умоляю, но не кастрирован же!.. *** — Изя, а что бы ты сказал, если бы встретил женщину, которая была бы ласковой, доброй, нежной и еще хорошо готовила? — «Здравствуй, мама». *** — Здравствуйте, я налоговый инспектор, хотел бы поговорить с Рабиновичем. — Его таки нет. — Как нет? Я его минуту назад в окно видел! — Он вас тоже... *** — Фирочка, где вы были? Шо-то давненько вас не видела! — Да по работе в Италию ездила. — С вами хоть не встречайся: вечно настроение испортите! *** В шикарном ресторане сидят Рабинович со своей женой. Подходит официант. — Что пьет ваша жена, господин Рабинович? — Мою кровь. *** — Циперович, вам сколько лет? — Сорок. — Как? Ведь вам в прошлом году было сорок. — Да, но я год болел. — Но вы же жили. — Чтоб вы так жили! *** — Хорошо, что сегодня пятница, можно нормально посидеть и выпить. — Лёва, но сегодня четверг! — Неважно, я уже настроился. *** — Скажи, Сарочка, что бы ты делала, будь у тебя денег, как у Ротшильда? — Мне больше интересно, что бы делал Ротшильд, будь у него денег, как у меня. *** — Изя, вы хотели бы жить миллион лет? — Ещё или вообще?

«На самом деле мне нравилась только ты»

На самом деле мне нравилась только ты, мой идеал и мое мерило. Во всех моих женщинах были твои черты, и это с ними меня мирило. Пока ты там, покорна своим страстям, летаешь между Орсе и Прадо, – я, можно сказать, собрал тебя по частям. Звучит ужасно, но это правда. Одна курноса, другая с родинкой на спине, третья умеет все принимать как данность. Одна не чает души в себе, другая — во мне (вместе больше не попадалось). Одна, как ты, со лба отдувает прядь, другая вечно ключи теряет, а что я ни разу не мог в одно все это собрать — так Бог ошибок не повторяет. И даже твоя душа, до которой ты допустила меня раза три через все препоны, — осталась тут, воплотившись во все живые цветы и все неисправные телефоны. А ты боялась, что я тут буду скучать, подачки сам себе предлагая. А ливни, а цены, а эти шахиды, а роспечать? Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая. Дмитрий Быков

Кто придумал ваш образ жизни, и какова реальная причина сорокачасовой рабочей недели

Блоггер Дэвид Кейн поделился интересными размышлениями об эффективности рабочего графика, современном обществе потребления и других актуальных вопросах. Приводим перевод его статьи «Ваш образ жизни уже создали» (Your Lifestyle Has Already Been Designed). «Ну, вот я и снова в рабочем мире. Нашёл себе хорошо оплачиваемое место в машиностроительной отрасли и жизнь, наконец, возвращается в нормальное русло после девяти месяцев путешествий. Поскольку раньше я вёл совсем другой образ жизни, внезапный переход к графику с 9 до 17 навёл меня на мысли о таких вещах, которые прежде я упускал из виду. С того момента как мне предложили работу, я стал заметно небрежнее обращаться со своими деньгами. Не бездумно, но слегка расточительно. Например, снова покупаю дорогие сорта кофе. Речь не идёт о крупных и экстравагантных покупках. Я говорю о мелких, случайных, бесконтрольных тратах на вещи, которые на самом деле не так важны в моей жизни. Оглядываясь назад, думаю, я всегда делал это, когда хорошо зарабатывал. Но девять месяцев я путешествовал, занимался альпинизмом и вёл совсем другой образ жизни, без доходов. Полагаю, дополнительные расходы продиктованы моим ощущением собственного роста. Я снова высокооплачиваемый профессионал, что вроде даёт мне право на определённый уровень расточительности. Возникает любопытное ощущение собственной влиятельности, когда вы выкладываете пару двадцатидолларовых купюр, минуя критическое мышление. Приятно использовать силу доллара, когда вы знаете, что довольно скоро траты восстановятся. В том, что я делаю, нет ничего необычного. Кажется, все остальные делают то же самое. Я всего лишь вернулся к обычному потребительскому менталитету, проведя некоторое время вдали от него. Одно из самых удивительных открытий, которое я совершил за время своего путешествия, состоит в том, что путешествуя за рубежом, я тратил гораздо меньше за месяц (включая страны более дорогие, чем Канада), чем когда находился дома и постоянно работал. У меня появилось гораздо больше свободного времени, я посещал красивейшие места в мире, постоянно встречал новых людей, ни о чём не волновался, незабываемо проводил время, и всё это обходилось мне в меньшую сумму, чем моя скромная жизнь при графике с 9 до 17 в одном из наименее дорогих городов Канады. Похоже, на свои деньги я получал гораздо больше, когда путешествовал. Но почему? Формирование культуры потребления ненужных товаров или услуг Здесь, на Западе, крупный бизнес намеренно культивировал образ жизни, ориентированный на ненужные расходы. Компании всех отраслей промышленности сыграли важную роль в воспитании в обществе небрежного обращения с деньгами. Они поощряют привычку трать деньги случайно или без важной необходимости. В документальном фильме «Корпорация» маркетинговый психолог обсудила один из методов, который она использовала для увеличения продаж. Её сотрудники исследовали, насколько эффективно детское нытьё увеличивает вероятность того, что родители купят желанную игрушку. Они обнаружили, что от 20% до 40% игрушек остались бы в магазине, если бы ребёнок не изводил родителей капризами. Так же не состоялся бы один из четырёх визитов в тематический парк. Результаты исследования использовали, чтобы продавать продукцию непосредственно детям, подстрекая их к выпрашиванию у своих родителей покупки. Одна лишь эта маркетинговая кампания в одиночку привела к тому, что покупатели расстались с миллионами долларов из-за искусственно вызванного спроса. «Вы можете манипулировать покупателями, заставить их захотеть – и, следовательно, купить – ваши товары». Люси Хьюз, один из создателей «The Nag Factor». Это всего один маленький пример того, что продолжается уже очень долгое время. Крупные компании сколачивают миллионы не на том, что искренне нахваливают достоинства своей продукции, а на том, что создают культуру сотен миллионов людей, которые покупают намного больше, чем им нужно, и пытаются деньгами развеять неудовлетворённость жизнью. Мы покупаем вещи, чтобы подбодрить себя, чтобы быть не хуже других, чтобы воплотить свои детские представления о будущей взрослой жизни, чтобы показать миру свой статус и ещё по многим другим психологическим причинам, которые очень мало связаны с действительной полезностью продукта. Сколько вещей лежит у вас в подвале или в гараже, которыми вы не пользовались в прошлом году? Реальная причина сорокачасовой рабочей недели Чтобы поддержать культуру подобного рода, крупные компании учредили 40-часовую рабочую неделю как норму жизни. При таких условиях трудящиеся вынуждены устраивать жизнь по вечерам и в выходные дни. Это располагает нас больше тратиться на развлечения и удобства, так как свободного времени мало. Я вернулся на работу всего несколько дней назад, а уже заметил, как много полезных дел исчезло из моей жизни: пешие прогулки, физические упражнения, чтение, медитации и дополнительное писательство. У всех перечисленных занятий есть кое-что общее: они бесплатны либо требуют небольших затрат, но для них требуется время. Вдруг у меня появилось намного больше денег и гораздо меньше времени. Это означает, что я стал превращаться в типичного работающего североамериканца, чего не наблюдалось несколько месяцев назад. Пока я был за границей, меня не посещали так часто мысли о расходах, я гулял по национальному парку или часами читал книгу на пляже. Теперь о подобных вещах не может быть и речи, ведь на такое занятие можно потерять драгоценный выходной! Последнее, чего мне хочется, приходя домой, это делать упражнения. Оно же последнее чем я хочу заняться после обеда или перед сном, или сразу после пробуждения. И так каждый будний день. Очевидно, что у этой проблемы есть простое решение: меньше работать, чтобы появилось больше свободного времени. Я уже убедился, что могу вести полноценный образ жизни с меньшим доходом, чем у меня есть сейчас. К сожалению, в моей отрасли и большинстве других это практически невозможно. Вы либо работаете 40 с лишним часов, либо вообще не работаете. Мои клиенты и подрядчики придерживаются стандартного рабочего распорядка, поэтому я не могу просить их не задавать мне ничего после 13:00. Восьмичасовой рабочий день разработали в 19 веке, в период промышленной революции в Англии. До того заводских рабочих эксплуатировали по 14-16 часов в день. Благодаря передовым технологиям и методам работники всех отраслей промышленности обрели способность производить гораздо больший объём работ в короткий промежуток времени. Логично было бы ожидать, что это приведёт к укорачиванию трудодня. Но 8-часовой рабочий день приносит слишком большую выгоду крупному бизнесу. Польза не в том, что за это время люди выполняют громадную массу дел – среднестатистический офисный служащий за эти 8 часов проделывает три часа реальной работы. Но острый дефицит свободного времени подталкивает людей к тому, что они с большей готовностью платят за удобства, удовольствия и любые доступные радости. Это удерживает их у телевизора с рекламой. Это лишает амбиций в нерабочее время. Мы пришли к культуре, которую разработали, чтобы сохранять в нас состояние усталости, голода, готовность потакать своим желанием и много платить за удобства и развлечения. А самое главное – сохраняется смутное недовольство своей жизнью, поэтому мы постоянно желаем того, чего не имеем. Мы покупаем так много, потому что всегда кажется, что ещё чего-то не хватает. Западные страны, особенно США, построены с расчётом на удовлетворение желаний, на привыкание и необязательные расходы. Мы тратим деньги, чтобы поднять себе настроение, чтобы вознаградить себя, чтобы отпраздновать, чтобы решить проблемы, чтобы поднять свой статус, чтобы развеять скуку. Можете себе представить, что бы произошло, если бы вся Америка перестала покупать так много ненужных вещей, не приносящих существенной и долгосрочной пользы в нашу жизнь? Экономика бы рухнула и уже никогда бы не восстановилась. Все широко распространённые проблемы Америки, в том числе ожирение, депрессия, загрязнение окружающей среды и коррупция – это цена, которую заплатили за создание и поддержание экономики в триллион долларов. Чтобы экономика была «здоровой», Америка должна оставаться нездоровой. Здоровые, счастливые люди не чувствуют, что им нужно очень многое из того, чего у них ещё нет. Это означает, что они не покупают так много хлама, им не нужно так много развлечений, и они не засматриваются на рекламные ролики. Культура восьмичасового рабочего дня – это самый мощный инструмент крупного бизнеса для поддержания людей в таком состоянии, когда ответом на все проблемы становится покупка чего-либо. Возможно, вы слышали о законе Паркинсона: «Работа заполняет время, отпущенное на неё». За двадцать минут вы можете сделать на удивление много. Но только когда у вас на выполнение действий есть всего двадцать минут. Если же у вас есть весь день, то, вероятнее всего, это займёт больше времени. Большинство из нас так относится к своим деньгам. Чем больше мы зарабатываем, тем больше тратим. Это происходит не потому, что мы вдруг должны покупать больше. Мы тратим больше просто потому, что можем себе это позволить. В действительности людям довольно сложно избежать роста уровня жизни (или, по крайней мере, сдержать уровень расходов), когда происходит прибавка в доходах. Я не думаю, что нужно скрыться от уродливой системы, поселиться в лесу и прикинуться глухонемым как предлагал символ нонконформизма, Холден Коулфилд. Но нам полезно понимать, какими нас хотят видеть крупные корпорации. Они работали в течение многих десятилетий, чтобы создать миллионы идеальных потребителей, и они преуспели. Если вы – не настоящая аномалия, то ваш образ жизни давно распланирован. Идеальный клиент постоянно недоволен, но полон надежд, не заинтересован в серьёзном личном развитии, очень привязан к телевизору, работает полный рабочий день, неплохо зарабатывает, потакает себе в свободное время и просто плывёт по течению. Никого не напоминает? Две недели назад я бы сказал, что это точно не про меня. Но если бы все мои недели стали похожими на прошедшие семь дней, то такой ответ был бы самообманом». Автор: Дэвид Кейн

Любовь к абсурду: почему мозг без ума от странностей, диссонансов и несоответствий

Профессор когнитивных наук Карлтонского университета Джим Дэвис о том, почему наш мозг любит все необычное и непонятное, а шаблоны в искусстве и жизни быстро наскучивают, какие эволюционные механизмы привели к этому и почему именно люди с высокой «открытостью к опыту» ценят искусство абсурда — с большим количеством странностей, диссонансов и несоответствий. – А вот я, – заявил Петропавел, – благодарен каждому, кто готов объяснить мне хоть что-то – все равно что. – Бедный! – сказало оно. – Наверное, Вы ничего-ничего не знаете, а стремитесь к тому, чтобы знать всё. Я встречалось с такими – всегда хотелось надавать им каких-нибудь детских книжек... или по морде. Мокрой сетью. Книжек у меня при себе нет, а вот... Хотите по морде? – Евгений Клюев, «Между двух стульев. Книга с тмином». Некоторые виды искусства имеют глубокий смысл. Если мы посмотрим на картину или фотографию с великолепным видом, его красота будет ощущаться человеком, как натуральная. Причина этого заключается в том, что пейзажи, которые люди, как правило, любят, соответствуют видам мест, которые использовались нашими предками для разбивки своих лагерей: возвышенные, с видом на воду, дикую природу и разнообразную флору, особенно цветы и фруктовые деревья. Но есть много менее простых известных произведений искусства, которые также приносят нам удовольствие. Музыка, например, может создавать шаблоны, к которым затем добавляется что-то необычное, например, «блюзовая нота» в джазе, что закрепляется как норма позже. Многое из того, что делает музыку приятной, связано с созданием и разрешением напряженности. В детективных историях путаница случившегося окончательно разрешается в конце, когда обнаруживается убийца, и все непонятные сюжетные линии разрешаются. Так же пишутся научные статьи: они начинаются с тайны, а к концу работы предлагают потенциальное решение. В поэтических строчках часто смысл преднамеренно затемняется и исследования показывают, что это работает — разные читатели поэзии могут иметь совершенно разные интерпретации одного и того же стихотворения, часто основанные на личных ассоциациях из их собственных жизней. Неудивительно, что люди находят для себя убедительные смыслы, имеющие отношение к их собственным жизням, которые они сами же генерируют. Подобный эффект возникает и при интерпретации священных текстов. Но есть примеры очень абсурдных, казалось бы, бессмысленных произведений искусства, которые пользуются непреходящей популярностью. Именно они относятся к «Абсурдизму», искусство которого не дает логичных решений для разного рода запутанностей, и мало шансов на то, что публика когда-нибудь сможет их разрешить. Только с помощью геракловых усилий мы можем придумывать собственные своеобразные интерпретации, но часто без всякой уверенности, что их толкование может быть единственно правильным. В литературе абсурдизма тот факт, что его невозможно понять, — это краеугольный камень, передающий сообщение о бессмысленности жизни. Изредка выпускаются полнометражные абсурдистские фильмы, такие как «Кремастер» Мэтью Барни, но гораздо чаще наиболее абсурдные пьесы довольно коротки, так как людям просто не хватает запаса внимания, чтобы смотреть часы непонятного контента. Я помню, когда я руководил театральной компанией в Атланте, большинство пьес были логичными историями, с участием целеустремленных героев, конфликтом, кульминаций и развязкой. Но когда появились 11-минутные постановки, все сумасшедшие вещи полезли наружу. Мы можем видеть это в большем масштабе на примере музыкальных видео. С таким коротким временным интервалом режиссеры могут создавать нечто намного более дикое. Этот диапазон смысла в искусстве имеет соответствующие области нейронной обработки. Оказывается, вещи, которые приносят нам удовольствие, находятся в приятной точке между узнаваемыми паттернами и несоответствиями. Слишком много чего-то одного из них для нас просто скучно. Слишком много шаблонных решений, и мы чувствуем, что нам больше нечего от них получить, слишком много необычного, и мы теряем надежду найти лежащий в основе этого паттерн. Похоже, в мозге поиск и нахождение паттернов связаны с системой удовольствия (активацией опиоидных рецепторов), а стремление понять несоответствие происходит от активации мотивации и управляющей системы (дофаминергической). Желание иметь дело с явлениями, которые мы не понимаем, проистекает из эволюционной необходимости, согласно которой мы должны искать и изучать новые вещи о мире, а не разбираться во всем сразу же после рождения. Именно этот механизм и создал когда-то мозг, нацеленный на обучение. Несмотря на то, что мы все любопытные существа, мы отличаемся друг от друга тем, насколько нам нравятся несоответствия — люди с высокой «открытостью к опыту», одним из так называемых «больших пяти личностных качеств», склонны предпочитать искусство с большим количеством странностей, диссонансов и несоответствий. Наше врожденное ненасытное любопытство, стремление искать то, что мы не понимаем, и даже бороться с ним, объясняет привлекательность абсурда: от кукольных представлений до пьес Эжена Ионеско. Любовь к абсурду, которая сочетается с нашим желанием понять все, помогает охарактеризовать и то, кем мы являемся.

Дети видят — дети повторяют

Короткий ролик о важности примера взрослых в воспитании детей.

20 высказываний Умберто Эко

Умберто Эко любил говорить, что писатель — это его временная работа. «Я философ. Рассказы пишу только по выходным», — признавался Эко. Тем не менее его романы становились настоящим событием и сейчас окончательно переходят в разряд классики. Говоря о чем угодно, ты делаешь это реальным. Когда вы довольствуетесь следованию за правилами, улетучивается всякая острота, всякое вдохновение. Все всегда рождаются не под своей звездой, и единственный способ жить по-человечески — это ежедневно корректировать свой гороскоп. Добро и зло... что добро для одних — зло для других. Но и в волшебных сказках тоже разница между феей и ведьмой — это вопрос возраста и внешности. ...Каждый жалуется на свои обстоятельства. У кого что есть, тот на то и жалуется. Ничто так не подбадривает струсившего, как трусость другого человека. Что за издевательство, жить в изгнании, куда никто тебя не гнал. Нет большей несправедливости, нежели наказание праведного, ибо последнему грешнику, друзья, прощают последнее греходеяние, а праведному не прощают и первого. Опыт показывает, что человек, ни о чем не жалеющий, не испытывает желания стать лучше. Ничто не порождает столько толкований, как бессмыслица. Чужая глупость никогда не уменьшит твою. Люди не любят тех, кто лжет по мелочам, и боготворят поэтов, которые лгут только в самом главном. Быть образованным еще не значит быть умным. Нет. Но сегодня все хотят быть услышанными и в некоторых случаях неизбежно выставляют свою глупость напоказ. Так что можно сказать, раньше глупость не афишировала себя, а в наше время она бунтует. Помните, что сплошь и рядом по закону нам что-то причитается, а мы не получаем, потому что не попросили. Природа не линейна, природе безразлично время. Время — изобретение Запада. Выдумывание новых миров в конечном счете приводит к изменению нашего. Люди очень быстро устают от простых вещей. Будьте скромны и осторожны до тех пор, пока не настанет час открыть рот. Но, открыв его, говорите уверенно и гордо. Иногда достаточно произнести несколько бессмысленных слов, чтобы войти в историю. Я понял это сегодня вечером: необходимо, чтобы автор умер, для того чтобы читатель открыл для себя истину.

Неграмотные писатели

Мы живем в стране, где грамотность считается одним из главных достоинств интеллигентного человека. А что делать тем, кто очень хочет, но просто не может писать грамотно? Не расстраивайтесь, вы не одиноки, многие талантливые и даже гениальные люди делали орфографические ошибки, но это никак не сказалось на их судьбе. Александр Пушкин Много сказано о том, что ныне существующая орфографическая норма в русском языке сформировалась достаточно поздно и что к поэтам и писателям XIX века претензий быть не может. И все-таки некоторые правила существовали, как и люди, которые с удовольствием их нарушали. Так Пушкин, считающийся создателем современного русского языка, весьма вольно обращался с окончаниями. В «Евгении Онегине», например, он пишет о семинаристе в «желтой шале», а в «Дубровском» о маленьком человеке во «фризовой шинеле». Пушкин спокойно мог написать «селы» и «бревны», вместо «села» и «бревна», а также «серебряной» вместо «серебряный». Лингвист и литературовед Григорий Винокур объяснял это тем, что языковое сознание поэта было крепко связано с народными говорами. Однако ошибка есть ошибка, как ее ни назови. Ганс Христиан Андерсен Андерсен вообще был человеком противоречивым. Знаменитый сказочник, собственные произведения для самых маленьких он не любил и гордился только пьесами и романами. Он много сделал для детской литературы, однако самих детей терпеть не мог и старался держаться от них подальше. Сочинителем Андерсен был отменным, но до конца жизни писал с ошибками. Была ли у него дислексия или это последствие плохого образования, сегодня сказать сложно. Однако мы точно знаем, что писатель тратил немалые деньги на вычитку и корректуру своих текстов. Льюис Кэрролл Не менее парадоксальным, чем знаменитый датский сказочник, был и его младший современник, англичанин Чарльз Лютвидж Доджсон, вошедший в историю под псевдонимом «Льюис Кэрролл». Математик, логик, философ, богослов и фотограф (sic!), он создал одну из самых странных и сюрреалистических сказок в истории литературы. Однако при всех своих талантах, автор «Алисы в Стране чудес» постоянно писал с ошибками, что не подобало джентльмену викторианской эпохи. Впрочем, сам он от этого нисколько не страдал. Джейн Остен Первая ласточка реализма, блестящий сатирик и одна из самых известных английских писательниц, Джейн Остен также недостаточно хорошо освоила грамоту. И если биографы Кэрролла говорят о дислексии писателя, то в случае с автором «Гордости и предубеждения»никаких данных о ее особенностях восприятия текста нет. Она не могла обойтись без постоянной помощи корректоров, которые, на ее удачу, всегда находились. Владимир Маяковский В мемуарах поэт вспоминал о публикации своих произведений: «Напечатал „Флейту позвоночника“ и „Облако“. Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек. С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже». Увы, ненависть к точкам у него появилась задолго до того, как «Флейта» и «Облако» увидели свет. Литературоведы уверены, что у Маяковского была дислексия и он просто не понимал, куда ставить знаки препинания. После 1916 года их расставлял Осип Брик, а до знакомства с Осипом и Лилей поэту помогали друзья (например, футурист Давид Бурлюк). Несмотря на сложности, которые ему приходилось преодолевать, Маяковский, как никто другой, чувствовал ритм текста. Возможно, благодаря неспособности поэта освоить пунктуацию, родилась его знаменитая стихотворная «лесенка». Агата Кристи Той же особенностью, что и у Маяковского, обладала Агата Кристи. Королева детективов могла придумывать интереснейшие истории, но записывала их с ошибками. Помешало ли ей это? Конечно же, нет. По популярности ее книги сравнивают со сборниками пьес Шекспира, который, впрочем, сам записывал свое имя всегда по-разному. Эрнест Хемингуэй В отличие от Агаты Кристи, Хемингуэй не был дислексиком, он просто считал, что вычитывать его рукописи — работа редакторов и корректоров, а сам же он — творец, который может себе позволить написать вместо moving (движение) странное слово moveing.

10 лучших переводных романов. Номинанты премии «Ясная Поляна» 2018

1. Чимаманда Адичи «Американха» Третий роман нигерийского прозаика Чимаманды Нгози Адичи, уже завоевавшей не одну литературную награду за предыдущие свои книги, - самый масштабный и по времени, и по географии действия, и по диапазону идей и проблем, которые Адичи смогла мастерски и увлекательно охватить. Роман о том, что чувствует образованный человек "второго мира", оказавшись в США или в Лондоне, про то, что ждет его дома, если он решит вернуться. Еще подростками Ифемелу и Обинзе влюбились, и дела им не было до диктатуры в родной стране, до зловещей атмосферы всеобщей подавленности и страха. Но, закончив школу, красавица Ифемелу уехала учиться в Америку, где ее ждал новый мир, полный как радостей, так и незнакомых проблем. Она постепенно осваивается в этой стране, добивается успеха и терпит неудачи, заводит отношения и теряет их, и дом ей кажется все более далеким. Рассудительный Обинзе из профессорской семьи собирался последовать за любимой, но события 11 сентября поставили крест на его планах перебраться в Америку. Он оказывается в Лондоне, где ведет опасную жизнь нелегала. Годы идут, и вот уже Обинзе - богатый человек, живет в родной стране, где его ценят и уважают. А Ифемелу стала успешной журналисткой, ее блог о жизни иммигрантки в Америке чрезвычайно популярен. Казалось бы, у обоих все хорошо, но это только начало… 2. Хан Ган «Вегетарианка» Кроткой и полностью подчиненной своему мужу Ёнхе снятся жестокие, кровавые и тревожные сны, так или иначе связанные с сырым мясом. Она принимает решение стать вегетарианкой, и это приводит в бешенство и мужа, и отца девушки, запуская цепь необратимых событий, имеющих далеко идущие последствия, которые никто из героев не мог даже предположить. В то же время мужа сестры Ёнхе преследует видение - любовная сцена между мужчиной и женщиной, чьи тела сплошь разрисованы цветами. Вскоре он понимает, что в образе мужчины видит себя, а в образе этой женщины может представить только Ёнхе. В романе три части и три рассказчика: муж Ёнхе, муж ее сестры и сама ее сестра. Каждый из них по-своему оценивает происходящее с героиней, но никто уже не может остановить стремительную метаморфозу ее души. 3. Амос Оз «Фима» Фима живет в Иерусалиме, но всю жизнь его не покидает ощущение, что он должен находиться где-то в другом месте. В жизни Фимы хватало и тайных любовных отношений, и нетривиальных идей, в молодости с ним связывали большие надежды - его дебютный сборник стихов стал громким событием. Но Фима предпочитал размышлять об устройстве мира и о том, как и он сам, и его страна затерялись в лабиринтах мироздания. Его всегда снедала тоска - разнообразная, непреходящая. И вот ему уже перевалило за пятый десяток, Фима обитает в ветхой квартирке, борется с бытовыми неурядицами, барахтается в паутине любовных томлений и работает администратором в гинекологическом кабинете. Его любят все, но и выносят с трудом его тоже все. Он тот, кто позволил мечтам и фантазиям победить реальность. Яичница у него всегда подгорает, бутерброд падает вниз вареньем, мертвый таракан читает ему экзистенциальные нотации, а приход маляров видится апокалипсисом. Но в хаосе Фиминой жизни неярко, однако уверенно и стойко мерцает светлячок. Надежды? Любви? Мудрости? Кто знает. Амос Оз выписывает портрет человека и поколения, способных на удивительные мечты, но так в мечтах и застрявших. Это один из самых "русских" романов израильского классика, в котором отчетливо угадываются тени Гоголя и Чехова, а за суетливым Фимой явственно проступает Обломов. 4. Джонатан Фоер «Вот я» Новый роман Фоера ждали более десяти лет. "Вот я" - масштабное эпическое повествование, книга, явно претендующая на звание большого американского романа. Российский читатель обязательно вспомнит всем известную цитату из "Анны Карениной" - "каждая семья несчастлива по-своему". Для героев романа "Вот я", Джейкоба и Джулии, полжизни проживших в браке и родивших трех сыновей, разлад воспринимается не просто как несчастье - как конец света. Частная трагедия усугубляется трагедией глобальной - сильное землетрясение на Ближнем Востоке ведет к нарастанию военного конфликта. Рвется связь времен и связь между людьми — одиночество ощущается с доселе невиданной остротой, каждый оказывается наедине со своими страхами. Отныне героям придется посмотреть на свою жизнь по-новому и увидеть зазор - между жизнью желаемой и жизнью проживаемой. 5. Филипп Майер «Американская ржавчина» Роман о потерянной американской мечте и современном отчаянии, о дружбе и верности, о любви, что вырастает из обломков разрушенной жизни. Филипп Майер разворачивает свою историю на фоне щемяще-прекрасных пейзажей Пенсильвании, в которые вписаны ржавеющие остатки былой индустриальной мощи. Айзек, слывший в школе вундеркиндом, застрял в родном городке из-за отца-инвалида. Его друг Поу, атлет с большим спортивным будущим, также не спешит уезжать. Их словно разъедает ржа, которая поглотила и бывшие сталелитейные заводы, и сам город, и окрестные фермы. Дикая и прекрасная природа шаг за шагом отвоевывает у человека созданный им мир. Друзья все еще уверены, что вырвутся из мира ржавеющих заводов и заброшенных домов - туда, где происходит реальная жизнь. Но роковое происшествие взрывает депрессивную, сонную элегию, в которой пребывают герои, и Айзеку с Поу предстоит пройти невероятное испытание на стойкость, преданность и благородство. "Американская ржавчина" - написанная в "эпохальном" стиле сага о современной Америке, книга Филиппа Майера вызывает в памяти романы Фолкнера и Стейнбека. Это история о неуверенности в себе и в стране, о мрачной реальности, превозмочь которую можно лишь на очень личном уровне. 6. Бото Штраус «Она/Он» Сборник рассказов Бото Штрауса "Она/Он" - это книга о современных мужчинах, женщинах и их отношениях. Книгу подготовил швейцарский писатель и драматург Томас Хюрлиман. Она состоит из 35-ти историй объемом от пары абзацев до нескольких десятков страниц. Книга начинается и завершается отрывками из рассказа "Книжная фея", в котором идет речь об отношениях рассказчика с Гермецией - "книжной феей": она старается вернуть его из чтения в реальность. Томас Хюрлиман о героях Штрауса: "В них есть нечто аллегорическое, словно они происходят из барочного театра, и вневременное; но наряду с этим они несут в себе фенотип современных людей, вечно вовлеченных в какие-то отношения, возносящихся над краем пропасти, устрашенных тенью надежд, обреченных, одиноких, - и вот все они выходят на пустую сцену со своими монологами: идущая навстречу, бедняга-хвастун, обманутая, простодушный, детоненавистник, страдающая бессонницей". 7. Маргарет Этвуд «Каменная подстилка» Новая книга от лауреата Букеровской премии Маргарет Этвуд. Девять связанных между собой колдовских исто-рий-«сказов», и каждая из них фантасмагоричнее другой. Этвуд из тех писателей, от которых не только в каждой книге — в каждом рассказе — ждешь подвоха. Притча о «ссохшемся» женихе оборачивается реалистичным расска­зом о сильной любви. Укорененный в реальности рассказ о забастовке в больнице, того и гляди, закончится концом света. Автор «ужастиков» уже сам не уверен, пишет ли он хоррор — или живет в нем. Этвуд поражает смелыми выдумками и черным юмором со щепоткой иронии. 8. Селеста Инг «Все, чего я не сказала» Лидия мертва. Но они пока не знают. 3 мая 1977 года, половина седьмого утра, никто не знает ничего, кроме безобиднейшего факта: Лидия опаздывает к завтраку… Так начинается (и заканчивается) история очередной Лоры Палмер - семейная история ложных надежд и умолчания. 9. Амос Оз «Иуда» Зима 1959/1960, Иерусалим. Вечный студент Шмуэль Аш, добродушный и романтичный увалень, не знает, чего хочет от жизни. Однажды на доске объявлений он видит загадочное объявление о непыльной работе для студента-гуманитария. Заинтригованный Шмуэль отправляется в старый иерусалимский район. В ветхом и древнем, как сам город, доме живет интеллектуал Гершом Валд, ему требуется человек, с которым он бы мог вести беседы и споры. Взамен Шмуэлю предлагается кров, стол и скромное пособие. В доме также обитает Аталия, загадочная красавица, поражающая своей ледяной отрешенностью. Старика Валда и Аталию явно связывает какая-то тайна, прошлое, в котором достаточно секретов. Шмуэль, часами беседует со стариком, робеет перед таинственной Аталией и все больше увлекается темой предательства, на которую то и дело сворачивают философские споры. Ему не дают покоя загадки, связанные с этой женщиной, и, все глубже погружаясь в почти детективное расследование, он узнает невероятную и страшную историю Аталии и Валда. Новый роман израильского классика Амоса Оза - о предательстве и его сути, о темной стороне еврейско-христианских отношений, наложивших печать и на современную арабо-еврейскую историю. Нежная, мягко-ироничная проза Амоса Оза полна внутреннего напряжения, она погружает в таинственную атмосферу давно исчезнувшего старого Иерусалима. Это очень личный роман писателя, в котором особенно емко отразились его философские, политические, религиозные взгляды - сложная, красивая и загадочная историю о том, как в любом человеке, независимо от вероисповедания и политических взглядов, темное всегда сочетается со светлым. 10. Кадзуо Исигуро «Погребенный великан» Каждое произведение Кадзуо Исигуро — событие в мировой литературе. Его романы переведены более чем на сорок языков. Тиражи книг «Остаток дня» и «Не отпускай меня» составили свыше миллиона экземпляров. «Погребенный великан» — роман необычный, завораживающий. Автор переносит нас в Средневековую Англию, когда бритты воевали с саксами, а землю окутывала хмарь, заставляющая забывать только что прожитый час так же быстро, как утро, прожитое много лет назад. Пожилая пара, Аксель и Беатриса, покидают свою деревушку и отправляются в полное опасностей путешествие — они хотят найти сына, которого не видели уже много лет. Исигуро рассказывает историю о памяти и забвении, о мести и войне, о любви и прощении. Но главное — о людях, о том, как все мы по большому счету одиноки.

«Симулякры и симуляция»: Жан Бодрийяр о разрушении смысла в современном потоке информации

Жан Бодрийяр анализирует, как современный поток информации, создающий огромное количество копий и симулякров, в конце концов, уничтожает реальность. Жан Бодрийяр — интеллектуальный «гуру» постмодернизма, который некогда открыл нам глаза на «нереальность происходящего». «Мы живём в мире симулякров» — сказал он, подтвердив это грудой примеров: труд больше не является производительным, он, скорее, несёт социальную функцию («все должны быть при деле»), представительные органы власти никого уже не представляют, теперь не базис определяет надстройку, а наоборот. Так, по Бодрийяру, мы утратили связь с реальностью и вошли в эру гиперреальности — эпохи, в которой картинка важнее содержания, а связь между предметами, явлениями и их знаками нарушена (за концепцию фильма «Матрица» мы как раз Бодрийяру должны сказать спасибо, хотя он был убеждён, что его идеи исказили). Имплозия смысла в средствах информации Мы находимся в мире, в котором становится все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла. В связи с этим возможны три гипотезы: — Либо информация продуцирует смысл (негэнтропийный фактор), но оказывается неспособной компенсировать жестокую потерю смысла во всех областях. Попытки повторно его инъецировать, через все большее число СМИ, сообщений и контентов оказываются тщетными: потеря, поглощение смысла происходит быстрее, чем его повторная инъекция. В этом случае следует обратиться к производительному базису, чтобы заменить терпящие неудачу СМИ. То есть к целой идеологии свободы слова, средств информации, разделенных на бесчисленные отдельные единицы вещания, или к идеологии «антимедиа» (радиопираты и т.д.). — Либо информация вообще ничего общего не имеет с сигнификацией. Это нечто совершенно иное, операционная модель другого порядка, внешнего по отношению к смыслу и его циркуляции. Такова, в частности, гипотеза К. Шеннона, согласно которой сфера информации, сугубо инструментальная, техническая среда, не предполагает никакого конечного смысла и поэтому также не должна участвовать в оценочном суждении. Это разновидность кода, такого как генетический: он является тем, что он есть, он функционирует так, как функционирует, а смысл — это что-то иное, что появляется, так сказать, после факта, как у Моно в работе «Случайность и необходимость». В этом случае, просто не было бы никакой существенной связи между инфляцией информации и дефляцией смысла. — Либо, напротив, между этими двумя явлениями существует жесткая и необходимая корреляция в той мере, в какой информация непосредственно разрушает или нейтрализует смысл и сигнификацию. Тем самым оказывается, что утрата смысла напрямую связана с разлагающим, разубеждающим действием информации, средств информации и средств массовой информации. Это наиболее интересная гипотеза, однако она идет вразрез с общепринятым мнением. Социализацию повсеместно измеряют через восприимчивость к сообщениям СМИ. Десоциализированным, а фактически асоциальным является тот, кто недостаточно восприимчив к средствам информации. Информация везде, как полагают, способствует ускоренному обращению смысла и создает прибавочную стоимость смысла, аналогичную той, которая имеет место в экономике и получается в результате ускоренного обращения капитала. Информацию рассматривают как создательницу коммуникации, и, несмотря даже на огромные непроизводственные затраты, существует общий консенсус относительно того, что мы имеем дело все же с ростом смысла, который перераспределяется во всех промежутках социального — точно так же, как существует консенсус относительно того, что материальное производство, несмотря на сбои и иррациональность, все же ведет к росту благосостояния и социальной гармонии. Мы все причастны к этому устойчивому мифу. Это — альфа и омега нашей современности, без которых было бы подорвано доверие к нашей социальной организации. И, однако, факт состоит в том, что оно-таки подорвано, причем именно по этой самой причине: там, где, как мы полагаем, информация производит смысл, происходит обратное. Информация пожирает свой собственный контент. Она пожирает коммуникацию и социальное. И это происходит по двум причинам: 1. Вместо того, чтобы создавать коммуникацию, информация исчерпывает свои силы в инсценировке коммуникации. Вместо того, чтобы производить смысл, она исчерпывает свои силы в инсценировке смысла. Перед нами очень знакомый гигантский процесс симуляции. Неподготовленные интервью, телефонные звонки зрителей и слушателей, всевозможная интерактивность, словесный шантаж: «Это касается вас, событие — это вы и т.д.». Во все большее количество информации вторгается этот вид призрачного контента, этого гомеопатического прививания, эта мечта пробудить коммуникацию. Круговая схема, в которой на сцене разыгрывают то, чего желает аудитория, антитеатр коммуникации, который, как известно, всегда является лишь повторным использованием через отрицание традиционного института, интегрированной отрицательной схемой. Огромная энергия, направленная на удержание симулякра на расстоянии, чтобы избежать внезапной диссимуляции, которая поставила бы нас перед очевидной реальностью радикальной потери смысла. Бесполезно выяснять, потеря ли коммуникации ведет к этой эскалации в пределах симулякра, или это симулякр, который первым появляется здесь с целью апотропии, с целью заранее воспрепятствовать любой возможности коммуникации (прецессия модели, которая кладет конец реальному). Бесполезно выяснять что первоначально, ни то и ни другое, потому что это циклический процесс — процесс симуляции, процесс гиперреального. Гиперреальность коммуникации и смысла. Более реальное, чем само реальное, — вот так оно и упраздняется. Таким образом, не только коммуникация, но и социальное функционируют в замкнутом цикле, как соблазн, к которому приложена сила мифа. Доверие, вера в информацию присоединяется к этому тавтологическому доказательству, которое система предоставляет о самой себе, дублируя в знаках неуловимую реальность. Однако можно предположить, что эта вера столь же неоднозначна, как и вера, сопровождающая мифы в архаичных обществах. В них верили и не верили. Никто не терзается сомнениями: «Я знаю точно, и все же...». Этот вид обратной симуляции возникает в массах, в каждом из нас, в ответ на симуляцию смысла и коммуникации, в которой нас замыкает эта система. В ответ на тавтологичность системы возникает амбивалентность масс, в ответ на апотропию — недовольство или до сих пор загадочное верование. Миф продолжает существовать, однако не стоит думать, что люди верят в него: именно в этом кроется ловушка для критической мысли, которая может работать лишь исходя из предположения о наивности и глупости масс. 2. В дополнение к этому, чрезмерной инсценировкой коммуникации СМИ усиленно добиваются информацией непреодолимой деструктуризации безотзывного социального. Так информация разлагает смысл, разлагает социальное, превращает их в некую туманность, обреченную вовсе не на рост нового, а наоборот, на тотальную энтропию. Таким образом, средства массовой информации — это движители не социализации, а как раз наоборот, имплозии социального в массах. И это лишь макроскопическое расширение имплозии смысла на микроскопическом уровне знака. Эту имплозию следует проанализировать, исходя из формулы Маклюэна «medium is the message» (средства коммуникации — это и есть сообщение), возможные выводы из которой еще далеко не исчерпаны. Она означает, что все контенты смысла поглощаются единственной доминирующей формой медиа. Одни лишь медиа-средства являются событием – безотносительно содержания, конформистского или субверсивного. Серьезная проблема для любой контринформации, радиопиратов, антимедиа и т.д. Однако существует еще более серьезная проблема, которую сам Маклюэн не обнаружил. Ведь за пределами этой нейтрализации всех контентов можно было бы надеяться на то, что медиа еще будут функционировать в своей форме, и что реальное можно будет трансформировать под влиянием медиа как формы. Если весь контент будет упразднен, останется, возможно, еще революционная и субверсивная ценность использования медиа как таковых. Следовательно, — и это то, к чему в своем предельном значении ведет формула Маклюэна, — происходит не только лишь имплозия сообщения в медиа, но, в том же самом движении, происходит и имплозия медиа в реальном, имплозия медиа и реального в некий род гиперреальной туманности, в которой больше неразличимы определение и собственное действие медиа. Даже «традиционный» статус самих СМИ, характерный для современности, поставлен под сомнение. Формула Маклюэна: медиа — это сообщение, являющееся ключевой формулой эры симуляции (медиа является сообщением — отправитель является адресатом, замкнутость всех полюсов — конец перспективного и паноптического пространства — таковы альфа и омега нашей современности), сама эта формула должна рассматриваться в своем предельном выражении, то есть: после того как все контенты и сообщения испарятся в медиа, сами медиа исчезнут как таковые. В сущности, это еще благодаря сообщению медиа приобретают признаки достоверности, это оно предоставляет медиа их определенный, отчетливый статус посредника коммуникации. Без сообщения медиа сами попадают в неопределенность, присущую всем нашим системам анализа и оценки. Лишь модель, действие которой является непосредственным, порождает сразу сообщение, медиа и «реальное». Наконец, «медиа — это сообщение», означает не только конец сообщения, но и конец медиа. Больше нет медиа в буквальном смысле слова (я имею в виду, прежде всего электронные средства массовой информации), то есть инстанции, которая была бы посредником между одной реальностью и другой, между одним состоянием реального и другим. Ни по содержанию, ни по форме. Собственно, это то, что и означает имплозия. Взаимопоглощение полюсов, короткое замыкание между полюсами любой дифференциальной системы смысла, стирание четких границ и оппозиций, включая оппозицию между медиа и реальным, — следовательно, невозможность любого опосредствованного выражения одного другим или диалектической зависимости одного от другого. Циркулярность всех эффектов медиа. Следовательно, невозможность смысла в значении одностороннего вектора, идущего от одного полюса к другому. Необходимо до конца проанализировать эту критическую, но оригинальную ситуацию: это единственное, что остается нам. Бесполезно мечтать о революции через содержание, тщетно мечтать о революции через форму, потому что медиа и реальное составляют отныне единую туманность, истина которой не поддается расшифровке. Факт этой имплозии контентов, поглощения смысла, исчезновения самих медиа, резорбции любой диалектики коммуникации в тотальной циркуляции модели, имплозии социального в массах может показаться катастрофическим и отчаянным. Однако это выглядит так лишь в свете идеализма, который полностью доминирует в нашем представлении об информации. Мы все пребываем в неистовом идеализме смысла и коммуникации, в идеализме коммуникации посредством смысла, и в этой перспективе нас как раз и подстерегает катастрофа смысла. Однако следует понимать, что термин «катастрофа» имеет «катастрофическое» значение конца и уничтожения лишь при линейном видении накопления, влекущего за собой завершенность, которое навязывает нам система. Сам термин этимологически означает всего-навсего «заворот», «сворачивание цикла», которое приводит к тому, что можно было бы назвать «горизонтом событий», к горизонту смысла, за пределы которого невозможно выйти: по ту сторону нет ничего, что имело бы для нас значение, — однако достаточно выйти из этого ультиматума смысла, чтобы сама катастрофа уже больше не являлась последним днем расплаты, в качестве которой она функционирует в нашем современном воображаемом. За горизонтом смысла — завороженность, являющаяся результатом нейтрализации и имплозии смысла. За горизонтом социального — массы, представляющие собой результат нейтрализации и имплозии социального. Главное сегодня — оценить этот двойной вызов — вызов смысла, брошенный массами и их молчанием (которое вовсе не является пассивным сопротивлением) — вызов смысла, который исходит от средств информации и их гипноза. Все попытки, маргинальные и альтернативные, воскресить какую-то частицу смысла, выглядят по сравнению с этим как второстепенные. Совершенно очевидно, что в этом сложном соединении масс и средств информации кроется некий парадокс: или это СМИ нейтрализуют смысл и продуцируют «бесформенную» [informe] или информированную [informee] массу, или это массы удачно сопротивляются средствам информации, отвергая или поглощая без ответа все сообщения, которые те продуцируют? Ранее, в «Реквиеме по массмедиа», я проанализировал и описал СМИ как институт ирреверсивной модели коммуникации без ответа. А сегодня? Это отсутствие ответа можно понять уже не как стратегию власти, а как контрстратегию самих масс, направленную против власти. Что в таком случае? Находятся ли СМИ на стороне власти, манипулируя массами, или они на стороне масс и занимаются ликвидацией смысла, творя не без доли наслаждения насилие над ним? Вводят ли медиа массы в состояние гипноза, или это массы заставляют медиа превращаться в бессмысленное зрелище? Могадишо-Штаммхайм: СМИ сами себя превращают в средство морального осуждения терроризма и эксплуатации страха в политических целях, но, одновременно с этим, в совершеннейшей двусмысленности, они распространяют бесчеловечное очарование терактом, они сами и есть террористы, поскольку сами подвержены этому очарованию (вечная моральная дилемма, ср. Умберто Эко: как избежать темы терроризма, как найти правильный способ использования средств информации — если его не существует). СМИ несут смысл и контрсмысл, они манипулируют во всех направлениях сразу, этот процесс никто не может контролировать, они — средства внутренней по отношению к системе симуляции, и симуляции, которая разрушает систему, что в полной мере соответствует ленте Мебиуса и логике кольца – они в точности с ней совпадают. Этому не существует ни альтернативы, ни логического решения. Лишь логическое обострение и катастрофическое разрешение. С одной поправкой. Мы находимся один на один с этой системой в раздвоенном и неразрешимом положении «двойного послания» — точно так, как дети один на один с требованиями взрослого мира. От них требуют одновременно становиться самостоятельными, ответственными, свободными и сознательными субъектами и быть покорными, инертными, послушными, что соответствует объекту (примеч. Double bind – с англ. яз. двойное послание, двойная связь; концепция, играющая ключевую роль в теории шизофрении Г. Бейтсона. По сути, double bind является парадоксальным предписанием, которое в итоге приводит к безумию:«Приказываю тебе не выполнять моих приказов». Примером такого поведения может служить то, как мать на словах просит своего ребенка о выражении любви, однако одновременно с помощью жестов требует от ребенка держаться на некотором расстоянии от нее. Это приводит к тому, что любое действие ребенка будет расценено как неверное, и в дальнейшем ему может оказаться сложным как-то разрешить эту ситуацию). Ребенок сопротивляется по всем направлениям и на противоречивые требования также отвечает двойной стратегией. Требованию быть объектом он противопоставляет все возможные варианты неповиновения, бунта, эмансипации, словом, самые настоящие претензии субъекта. Требованию быть субъектом он так же упорно и эффективно противопоставляет сопротивление, присущее объекту, то есть совсем противоположное: инфантилизм, гиперконформизм, полную зависимость, пассивность, идиотизм. Ни одна из двух стратегий не имеет большей объективной ценности, чем другая. Сопротивление субъекта сегодня однобоко ценится выше и рассматривается как положительное — так же, как в политической сфере лишь поведение, направленное на освобождение, эмансипацию, самовыражение, становление в качестве политического субъекта, считается достойным и субверсивным. Это означает игнорирование влияния, такого же и, безусловно, гораздо более значительного, поведения объекта, отказ от позиции субъекта и осознания — именно таково поведение масс, — которые мы предаем забвению под пренебрежительным термином отчуждения и пассивности. Поведение, направленное на освобождение, отвечает одному из аспектов системы, постоянному ультиматуму, который выдвигается нам с тем, чтобы представить нас в качестве чистых объектов, но он отнюдь не отвечает другому требованию, которое заключается в том, чтобы мы становились субъектами, чтобы мы освобождались, чтобы мы самовыражались любой ценой, чтобы мы голосовали, вырабатывали, принимали решение, говорили, принимали участие, участвовали в игре, — этот вид шантажа и ультиматума, используемый против нас так же серьезен, как первый, еще более серьезен, без сомнения, в наше время. В отношении системы, чьим аргументом является притеснение и подавление, стратегическое сопротивление представляет собой освободительные притязания субъекта. Но это отражает, скорее, предшествующую фазу системы, и даже если мы все еще находимся с ней в состоянии афронта, то это уже не является стратегической областью: актуальным аргументом системы является максимизация слова, максимизация производства смысла. А значит, и стратегическое сопротивление — это отказ от смысла и от слова – или же гиперконформистская симуляция самих механизмов системы, также представляющая собой форму отказа и неприятия. Это стратегия масс и она равнозначна тому, чтобы вернуть системе ее собственную логику через ее удвоение, и смысл, словно отражение в зеркале — не поглотив его. Эта стратегия (если еще можно говорить о стратегии) преобладает сегодня, ведь она вытекает из преобладающей фазы системы. Ошибиться с выбором стратегии — это серьезно. Все те движения, которые делают ставку лишь на освобождение, эмансипацию, возрождение субъекта истории, группы, слова, на сознательность (точнее бессознательность) субъектов и масс, не видят того, что они находятся в русле системы, чьим императивом сегодня является как раз перепроизводство и регенерация смысла и слова. Жан Бодрийяр «Симулякры и симуляции», 1981 г.