Необычный тест Зигмунда Фрейда

Главное правило — это писать то, что ты чувствуешь и что первое приходит в голову. Ничего страшного, если на разные вопросы у тебя одни и те же ответы. Не читай всё сразу! Читай вопросы по очереди — зачем спешить, будет не так интересно, если смотреть следующий вопрос, не записав ответ на предыдущий. Ну что, если авторучка и листок бумаги перед тобой, то начнем! 1. Ты всматриваешься в море. Опиши свое первое ощущение. 2. Ты идёшь по лесу и смотришь под ноги. Что ты чувствуешь? 3. Видишь полёт чаек. Что ты при этом испытываешь? 4. Табун лошадей. Не думай долго, напиши первое, что приходит в голову. 5. В пустыне стена с маленьким отверстием, за которым оазис. Вот тут очень важно описать свои действия, а не мысли. Что ты будешь делать? 6. Уставший в пустыне ты видишь по дороге кувшин с водой. Выпьешь не задумываясь? Обязательно запиши свои действия на листочке. 7. Заблудился в лесу, вечер, увидел дом, в котором светит окно. Что собираешься делать? 8. Ты в тумане. Это последний вопрос. Как ты себя поведешь? Ну что, все ответы записаны? Попробуем разобраться. Правильные ответы от Зигмунда Фрейда. 1. Твоё отношение к жизни, эмоции, ощущения. 2. Твоё самочувствие в родной семье. 3. Твоё отношение к женщинам. 4. Твоё отношение к мужчинам. 5. Твоя основная жизненная стратегия,цель. Как решаешь свои проблемы. 6. Твоя сексуальная избирательность. Выбор партнёра. 7. Твоя готовность к замужеству/женитьбе. 8. Твоё отношение к смерти.

Как научиться любить лучше

Любовь — это очень изнурительное понятие, чувство, опыт, но от которого люди никогда не устают. От великих философов до современных ученых и простых людей — вас и меня — мы пытаемся понять его, изучить это чувство, определить, что же это такое, и, в конце концов, испытать его. Но что на самом деле значит — испытать любовь? Одни говорят, что радость и счастье — это плоды любви. Другие — что любовь не может существовать без боли. Любовь — это отдавать и получать, это смех и слезы, это жизнь и смерть. Любовь — это жертва. В последнее время я часто думаю о любви. Как и все вы, наверняка. Мы постоянно о ней думаем: когда находим ее, и когда теряем. Мы думаем о любви, которая может быть или могла быть, о любви, которой никогда не суждено быть — эту тяжелее всего принять. Но я чаще думаю о том, как любить лучше. По этому поводу мне нравятся несколько выражений: «Мы принимаем ту любовь, которую по нашему мнению мы заслуживаем». И еще: «Ты отпугивающая, странная и красивая — такую не каждый знает, как любить» (это из фильма) и «Извини, что тебя никогда не любили по-настоящему и это сделало тебя жестокой». Суть этих цитат в том, что они о разнице между тем, как нас любят, и как мы хотим, чтобы нас любили. О том, как мы хотим получать или не получать любовь. Но еще больше меня заставила задуматься другая фраза: «Ты — это тот, кого ты любишь, а не кто любит тебя». Я несколько дней над этим думала. То, как мы любим и кого любим, очень много говорит о нас самих. Многие из нас думают, что если мы можем дать кому-то любовь, то это дар, и мы лучшие, кто может ему подарить его. Но ведь это не нечто сверхъестественное — любить. То, что мы можем любить кого-то, не делает нас лучше других. Но мы думаем, что это так, и что нас должны любить ответно. Все это происходит где-то на подсознании, буквально с рождения, вот почему мы так часто остаемся с разбитым сердцем. Еще мы часто думаем, что мы не выбираем любовь — что так просто случается. Но что если истинная цель любви не в том, чтобы думать, как любить или как найти любовь? Что если цель любви в том, чтобы определить, кто мы такие? Может тогда мы сможем любить лучше. Любовь — это и выбор, и приговор. Сначала ты выбираешь: город, в котором жить, где работать, где отдыхать, с кем гулять. А потом твой выбор становится твоим приговором. Любовь — это исповедь твоего характера. По тому, кого ты любишь, можно узнать тебя. «Ты — это тот, кого ты любишь, а не кто любит тебя». Ты полюбишь такого же отпугивающего, странного и красивого, как и ты.

Реальные угрозы, нависшие над человечеством

В фонде Global Challenges установили, какие проблемы ждут человечество в будущем. Ученые считают, что вполне вероятно наступление ядерной зимы, необратимых изменений климата и других катастроф. А сценария в любом случае всего три: погибнет все человечество, вообще все живое на нашей планете или выживет 1% населения Земли. Ядерная зима Многие страны сейчас имеют в своем арсенале ядерное оружие. Ученые прогнозируют, что вероятность использования такого оружия может составлять 1%. Сюда входит не только специальное применение оружия, но и непреднамеренное, то есть в результате ошибки. После ядерных взрывов в воздух будет выброшено большое количество дыма, который создаст плотный слой в атмосфере, не пропускающий солнечные лучи. Из-за этого температура воздуха начнет снижаться и через 5 лет станет как минимум на 8 градусов ниже, чем сейчас. Это приведет к тому, что на планете станет невозможно выращивать пищу, погибнут многие виды растений и животных. Биологическое и химическое оружие Вероятность применения биологического и химического оружия намного выше, ведь его производство обходится намного дешевле, чем ядерного. Поэтому сейчас разрабатываются разнообразные варианты химического и биологического оружия, которое можно было бы распространять по-разному: в воде, воздухе, грунте. И хотя такой вид оружия запрещен, все же в военных целях оно применяется. Изменение климата Глобальное потепление — это выдумка или реальная угроза? В последние годы экологи бьют тревогу, ведь наблюдается тенденция повышения среднегодовой температуры. Пока ученые говорят о том, что температура увеличилась на 1 градус. Но если произойдет увеличение на 2-3 градуса, то это приведет к катастрофе. Сдвиг климатических поясов, резкие перепады температур, таяние ледников — лишь малая часть последствий изменения климата. А виной всему вмешательство человека в природу. Развитие промышленности приводит к увеличению выбросов парниковых газов, что способствует изменению климата. Для сдерживания роста температур необходимо уменьшить объемы выбросов, больше использовать альтернативные источники получения электроэнергии. Смертоносные заболевания Современная фармацевтика имеет в своем арсенале средства от многих болезней, которые раньше считались неизлечимыми. Но нельзя исключать вероятность того, что может появиться вирус, защититься от которого человечеству будет не под силу. Возникающие эпидемии сейчас локализуют, не давая им распространяться по всему миру. Но возможно появление такого вируса, остановить который будет невозможно. Падение астероида или супервулкан Падение большого астероида уже однажды привело к исчезновению жизни на нашей планете. И этот сценарий может повториться. Причем астероида диаметром 1 км хватит, чтобы в воздух поднялось огромное количество пыли. Из-за этого солнечные лучи на протяжении нескольких месяцев будут попадать к нам на планету в минимальном количестве. К таким последствиям может привести и извержение супервулкана. Искусственный интеллект Сценарии некоторых фантастических фильмов могут стать реальностью. Многие ученые (в числе которых был и Стивен Хокинг) считают, что внедрение искусственного разума приблизит конец жизни на земле. Искусственный интеллект уничтожит людей или захватит планету. Самоуничтожение цивилизации Люди устанавливают свои законы на Земле, используют ресурсы планеты и не задумываются о последствиях. Все это может привести к исчезновению жизни. По мнению В. Плыкина, известного отечественного ученого, несоблюдение законов Вселенной приведет к катастрофе. Другой российский ученый Репьев С.И. говорит по этому поводу следующее: «Не технические достижения в компьютерном мире, в создании средств уничтожения и т.д., дают благополучие человека, а только сам человек, его мировоззрение, его мысли, его действия в отношении к себе, к окружающему миру, к Природе определяют степень гармоничности его в природном сообществе. К сожалению, наука вела человека к краю гибели и, наконец-то, привела».

Материки, которых нет на карте

В разные периоды человеческой истории то и дело всплывали никому доселе не известные материки. Все, конечно же, слышали об Атлантиде, которую пытались найти энтузиасты на протяжении нескольких веков. Но в умах людей существовали и другие земли обетованные. Где-то в водах Индийского океана затерялась таинственная Лемурия, название которой произошло от имени небезызвестного пушистого зверька, распространенного на острове Мадагаскар. Тем удивительнее, как слово «лемур» проникло в верования древних римлян: так называли духи умерших. Само наименование стало применяться к забавным зверькам лишь в XVI веке, когда европейцы обнаружили это необычное существо, чем-то напоминающее сверхъестественное существо из древних летописей. После этого европейцы встретили этих животных в других частях Юго-Восточной Азии, что было странным для не умеющего плавать вида. Тогда и родилась гипотеза о том, что разделенные морями и океанами земли раньше представляли собой единый материк, соединяющий Азию и Африку. Современные ученые доказали, что раньше это действительно был цельный континент, существовавший в конце палеозоя. Специалисты назвали его Гондваной. Этот гигант раскололся на части благодаря тому, что постепенно дрейфовал, начиная с мезозоя. И действительно, как объясняют ученые, жители Мадагаскара больше похожи на людей, ныне проживающих на востоке экватора, то есть современных индонезийцев, нежели на представителей современной Африки, ближе к которым сейчас они находятся. К этой же теории склонялся известный ученый-материалист Фридрих Энгельс, один из соавторов эволюционного взгляда на развитие человечества. Он предполагал, что населявшие Землю сотни тысяч лет назад подвиды людей относились к доселе неизвестной промежуточной расе, эволюционному этапу между обезьянами и современными людьми, и населяли как раз этот еще не расколовшийся материк. Следующий материк, канувший в Лету, — Пацифида, или континент Му. На этот раз он предположительно должен был находиться где-то в Тихом океане. Первые упоминания об этой загадочной земле пришли с острова Пасхи. В древних текстах описываются невероятные размеры этого острова, который постепенно уходил под воду. Современные ученые в эту версию не верят, ведь береговая линия острова не менялась на протяжении многих тысячелетий. Следующие данные, гипотетически подтверждающие существование этой земли, обнародовал знаменитый путешественник и исследователь Тур Хейердал. Он утверждал, что в древних полинезийских писаниях упоминается о неких предках с Востока, как раз откуда-то с земли, затерянной на просторах Тихого океана. Однако, многие исследования так и не подтвердили его предположения. Еще один писатель и искатель приключений Огюст Лё-Плонжон также утверждал, что обнаружил на месте раскопок цивилизации майя тексты, подтверждающие, что этот некогда существовавший народ был еще более древнего происхождения, чем египтяне, и изначально своей родиной считал загадочный континент, который они называли Му. Согласно писаниям, королева этой мистической цивилизации основала Египет. Она и ее люди бежали когда-то с постепенно тонувшего гигантского острова и заселили нынешний Египет. Земля гипербореев, или Арктида, является еще одним известным мифом о затерянных землях. Страна могучих титанов, близких по своей силе к древнегреческим богам. Именно там часто любил бывать Аполлон, а местное высокоразвитое племя изучало там разные виды искусств и находило рецепты почти от всех болезней. Как утверждал известный римский историк Плиний Старший, «за этими горами, по ту сторону Аквилона, счастливый народ, который называется гиперборейцами, достигает весьма преклонных лет и прославлен чудесными легендами. Верят, что там находятся петли мира и крайние пределы обращения светил. Солнце светит там в течение полугода. Страна эта находится вся на солнце, с благодатным климатом и лишена всякого вредного ветра. Смерть приходит там только от пресыщения жизнью. Нельзя сомневаться в существовании этого народа». Многие ученые расходятся в мнении, существовала ли Гиперборея на самом деле, но очевидно одно: когда-то существовал единый северный материк — Арктида, соединявший оба американских континента с евразийским. В нынешнем виде от него остались лишь небольшие осколки в виде гряды северных островов — Врангеля и Новосибирских. Расходятся точки зрения и на сроки, когда именно распался этот гигантский материк: разброс дат начинается от 5 до 100 тысяч лет назад. Идею существования Гипербореи активно подпитывали оккультисты, распространившие разные теории обретения Земли обетованной в конце XIX — начале XX века. Автор: Мария Молчанова

Почему Пифагор боялся бобов?

Знаменитый математик и философ Пифагор вошел в историю не только как великий ученый, но и как весьма неординарная личность. Несмотря на свою достаточную образованность, Пифагор строжайше запрещал своим последователям употреблять в пищу бобы. Такой странный совет мотивировался тем, что «от них в животе сильный дух, а стало быть, они более всего причастны душе; и утроба наша без них действует порядочнее, а оттого и сновидения приходят легкие и бестревожные». Между прочим, этот запрет кажется абсурдным лишь на первый взгляд. Подобное негативное отношение к бобовым культурам было распространено и в древнем Риме. Там одному из главных жрецов бога Юпитера запрещалось не только употреблять эти продукты в пищу, но и трогать их и даже упоминать о них в разговоре. В работе знаменитого античного историка Плутарха «Римские вопросы», в которой рассказывается о возникновении разных национальных обычаев, автор поднимает и такой весьма неординарный вопрос: «Почему те, кто хранит священную чистоту, должны воздерживаться от бобовых?». Европейская медицина в середине XIX века обратила внимание на то, что при чрезмерном употреблении бобовых у человека может стремительно развиваться желтуха и даже ее крайняя форма — фавизм (от латинского слова fava, что означает “боб”). В конце столетия этот вид желтухи широко распространился по всему Средиземноморью и странам Ближнего Востока — в тех регионах, где бобовые являются неотъемлемой частью национальной кухни. Современные исследования показали, что помимо бобов причиной фавизма может стать вдыхание пыльцы растений и употребление определенных лекарств. Нередко подобные заболевания возникают и у новорожденных, когда особый пигмент билирубин распространяется по стволовым клеткам мозга, что может привести к нарушениям деятельности нервной системы. Возвращаясь к древнегреческому мыслителю, необходимо отметить, что малоизвестным остается любопытный факт из его биографии. Пифагор был первым вегетарианцем, по крайней мере старался воздерживаться от употребления молочных поросят, а некоторые части тела животных он вовсе игнорировал, предпочитая им медовые соты, овощи и пшеничные лепешки. Всю жизнь остерегаясь бобов, великий мыслитель принял смерть на бобовом поле, убегая от разгневанных жителей южно-итальянского городка Кротон, где жил Пифагор и его ученики. По легенде разгневанные жители нагнали Пифагора у края бобового поля, однако философ не решился вступить на бобовую почву, отчего и погиб. Этой шуточной версии придерживаются лишь некоторые авторы, а остальные считают, что философ скончался или в результате антипифагорейского мятежа, или уморил себя сам голодом в одном из священных пантеонов. Автор: Мария Молчанова

Сомерсет Моэм о старости

Вчера мне исполнилось семьдесят лет. Перешагивая порог очередного десятилетия, естественно, пусть и вопреки здравому смыслу, рассматривать это как значительное событие. Когда мне исполнилось тридцать, брат сказал: «Ты теперь не юнец, а мужчина — веди себя соответственно». Когда мне стукнуло сорок, я сказал себе: «Молодость прошла». В пятьдесят я сказал: «Не надо строить иллюзий — ты теперь пожилой человек, и с этим придется смириться». В шестьдесят я сказал: «Настала пора привести дела в порядок, наступает старость — надо расплатиться с долгами». Я решил оставить театр и написал «Подводя итоги»; в этой книге я попытался обозреть — прежде всего для себя самого — все, что узнал о жизни и литературе, что успел написать и какое удовольствие от этого получил. Но из всех годовщин семидесятая, по-моему, самая значительная. Считается, что такой срок отмерен человеку — «Дней наших семьдесят лет», — и можно сказать, что оставшиеся годы ты исхитрился украсть, когда старуха с косой ненароком отвернулась. В семьдесят ты уже не на пороге старости. Ты старик. В континентальной Европе существует славный обычай отмечать эту дату в жизни именитого человека. Его друзья, коллеги, ученики (если таковые имеются), объединив усилия, издают книгу эссе, написанных в его честь. В Англии не принято отдавать такую лестную дань нашим знаменитым людям. В лучшем случае в их честь устраивают обед, да и то, если они уж очень знамениты. Я был на одном таком обеде в честь семидесятилетия Герберта Уэллса. На обеде присутствовала не одна сотня гостей. Бернард Шоу, великолепный — высоченный, с белоснежной бородой и шевелюрой, свежим цветом лица и горящими глазами, произнес речь. Он стоял, очень прямой, скрестив руки на груди, и с присущим ему лукавым юмором сумел наговорить много колкостей — как почетному гостю, так и кое-кому из присутствующих. Поздравление получилось в высшей степени занятное, произносил он его зычным голосом, по всем правилам ораторского искусства, и его ирландский акцент одновременно и подчеркивал, и скрадывал ядовитые выпады. Потом Уэллс, чуть не водя носом по бумажке, пискливым голосом прочитал свою речь. Он брюзгливо говорил о своем преклонном возрасте и с присущей ему сварливостью напал на тех присутствующих, кому, возможно, взбрело в голову, будто юбилей и сопровождающий его банкет означают, что он намерен отойти от дел. И заверил их, что он, как всегда, готов направлять человечество на путь истинный. Мой день рождения прошел вполне буднично. Утром я, как обычно, работал, днем гулял в пустынном леске за домом. Мне так и не удалось разгадать, что придает этому леску его таинственную притягательность. Второго такого я в жизни не видал, такой глубокой тишины я нигде больше не встречал. С густолиственных виргинских дубов причудливыми гирляндами, точно клочья рваного савана, свисал бородатый мох, эвкалипты в эту пору уже оголились, а ягоды на мыльном дереве съежились и пожелтели; там-сям над низкорослыми деревьями высились сосны с их сочной сверкающей на солнце зеленью. В этом заглохшем безлюдном леске есть нечто странное, и хотя кроме тебя тут никого нет, не покидает жутковатое чувство, что где-то рядом шныряют незримые существа — не люди, но и не звери. Чудится, что какая-то тень, выглянув из-за ствола, безмолвно следит за тобой. Вокруг разлита тревога — кажется, все затаилось и чего-то ждет. Я вернулся домой, приготовил себе чашку чая и до обеда читал. После обеда снова читал, два-три раза разложил пасьянс, послушал по радио последние известия, в постели перед сном читал детективный роман. Окончив его, я заснул. За исключением двух моих служанок, я за весь день ни с кем не перемолвился ни словом. Вот как я провел свой семидесятый день рождения, да я и не желал бы провести его иначе. Я размышлял. Два-три года назад я гулял с Лизой, и она завела речь, уж не помню в связи с чем, о том, каким ужасом преисполняет ее мысль о старости. — Не забывай, — сказал я ей, — многое из того, что так радует тебя сейчас, в старости тебе будет не нужно. Зато у старости есть свои преимущества. — Какие? — спросила она. — Тебе практически не придется делать ничего, чего не хочется. Музыка, искусство и литература будут радовать тебя иначе, чем в молодости, но никак не меньше. Потом очень любопытно наблюдать за событиями, которые больше не касаются тебя непосредственно. И пусть наслаждения теряют былую остроту, зато и горе переживается не так мучительно. Я видел, что мои слова не слишком утешили ее, и, еще не закончив свою тираду, осознал, что перспективу нарисовал не слишком вдохновляющую. Позже, предаваясь размышлениям на эту тему, я пришел к выводу, что главное преимущество старости — духовная свобода. Наверное, это не в последнюю очередь объясняется безразличием, с которым в старости относишься ко многому из того, что в расцвете сил представлялось важным. Другое преимущество заключается в том, что старость освобождает от зависти, ненавистничества и злости. Пожалуй, я никому не завидую. Я не зарыл в землю таланты, которыми меня одарила природа, и не завидую тем, кого она одарила щедрее; я знал успех, большой успех, и не завидую чужому успеху. Я вполне готов освободить ту небольшую нишу, которую так долго занимал, и отдать ее другому. Мне теперь безразлично, что думают обо мне. Нравлюсь — хорошо, нет — так нет. Если я нравлюсь людям — мне приятно, если нет — меня это ничуть не трогает. Я давно заметил, что у определенного рода людей я вызываю неприязнь; это в порядке вещей, всем мил не будешь, и их недоброжелательство меня скорее занимает, чем обескураживает. Мне лишь любопытно, чем вызван их антагонизм. Безразлично мне и мнение о моих книгах. В общем и целом, я осуществил все свои замыслы, ну а там будь что будет. Я никогда не жаждал такого шумного успеха, каким пользуются некоторые писатели и который многие из нас в простоте душевной принимают за славу, и не раз жалел, что не взял псевдоним — лишнее внимание только помеха. Вообще-то свой первый роман я намеревался подписать псевдонимом и свое имя поставил лишь после того, как издатель предупредил меня, что на книгу обрушится лавина нападок, и мне не захотелось скрываться под вымышленной фамилией. Я полагаю, многие авторы в глубине души питают надежду, что их не забудут и после смерти, я и сам подчас тешился, взвешивая свои шансы на посмертную известность, пусть и недолговечную. Моей лучшей книгой, как правило, считают «Бремя страстей человеческих». Судя по количеству проданных экземпляров, у романа все еще широкий круг читателей, а ведь он был издан тридцать лет тому назад. Для романа это большой срок. Но романы такого объема редко живут долго, и, надо полагать, с уходом нынешнего поколения, которому он, к моему удивлению, чем-то близок, его забудут вкупе с другими книгами, посущественнее его. Думаю, одна-две мои комедии некоторое время еще кое-как продержатся на сцене: они написаны в традициях английской комедии и по этой причине им отыщется место в длинном ряду, начало которому положили драматурги эпохи Реставрации и который так прелестно продолжает своими пьесами Ноэль Коуард. Не исключено, что пьесы обеспечат мне строчку-другую в истории английского театра. Думаю, несколько моих лучших рассказов еще долгие годы будут включать в антологии, хотя бы по той причине, что в кое-каких из них речь идет и о местах, и о коллизиях, которые течение времени и развитие цивилизации окружат романтическим ореолом. Две-три пьесы, да дюжина рассказов — не слишком внушительный багаж для путешествия в будущее, но все же лучше, чем ничего. А если я заблуждаюсь и меня забудут через неделю после смерти, я об этом не узнаю. Прошло десять лет с тех пор, как я отвесил последний поклон в театре (фигурально выражаясь: после первых пьес я перестал выходить на сцену, сочтя эту процедуру слишком унизительной); журналисты и друзья решили, что это пустые разговоры и через год-другой я передумаю и вернусь в театр; но я не изменил своего решения и не намерен его менять. Несколько лет назад я лелеял планы написать еще четыре романа, а потом вообще отойти от литературы. Один я написал (я не беру в расчет роман о войне, который, насилуя себя, написал, чтобы сделать что-то для нашей победы) в бытность мою в Америке, но теперь понимаю, что остальные три вряд ли когда-либо напишу. В одном речь должна была идти о чуде, совершившемся в XVI веке в Испании; во втором — о пребывании Макиавелли у Чезаре Борджиа в Романье — этот визит дал ему замечательный материал для «Государя»; я намеревался вплести в их беседы материал, легший в основу макиа-веллиевой «Мандрагоры». Зная, как часто авторы используют в произведениях эпизоды собственной жизни, порой вполне несущественные, интерес и значительность которым придает лишь сила их воображения, я решил, что было бы забавно, оттолкнувшись от пьесы, восстановить события, породившие ее к жизни. Последний роман я собирался написать о рабочей семье из трущоб Бермондзи. Меня прельщала мысль завершить путь романом о непутевых обитателях трущоб — полвека назад я начал его романом о них же. Но теперь довольствуюсь тем, что коротаю часы досуга, размышляя об этих романах. Впрочем, именно так писатель получает больше всего радости от своих книг: когда книги написаны, они ему уже не принадлежат, и его больше не забавляют разговоры и поступки созданий его фантазии. Думается, на восьмом десятке я уже вряд ли напишу нечто подлинно великое. Вдохновение не то, силы не те, воображение не то. Историки литературы с жалостливым сочувствием, а чаще с жестоким равнодушием отвергают произведения даже самых великих писателей, написанные на склоне лет, да я и сам огорчался, читая недостойные творения, выходившие из-под пера тех моих друзей, даже очень талантливых, которые продолжали писать после того, как от их былого таланта осталась лишь жалкая тень. Писатель прежде всего находит отклик в своем поколении, и он поступит мудро, предоставив следующим поколениям самим отыскивать выразителей своих настроений. Впрочем, что бы он ни делал, этого все равно не миновать. Его язык будет для следующих поколений тарабарщиной. Думаю, представление о моей жизни и деятельности, которое я хотел бы оставить после себя, уже сложилось, и мне не написать ничего такого, что его существенно дополнило бы. Я выполнил свое предназначение и готов поставить точку. Не так давно я обнаружил, что если раньше больше жил будущим, чем настоящим, теперь меня все больше занимает прошлое, а это явно свидетельствует, что я поступил мудро. Наверное, это в порядке вещей, если впереди у тебя от силы лет десять, а позади такая долгая жизнь. Я всегда любил строить планы, и, как правило, выполнял их; но можно ли строить планы сегодня? Кто скажет, что тебя ждет через год, через два года? Каковы будут твои обстоятельства, сможешь ли ты жить по-прежнему? Мою парусную яхту, на которой я ходил по Средиземному морю, реквизировали немцы, мой автомобиль — итальянцы, на моей вилле сначала поселились итальянцы, потом немцы, и мебель, книги, картины — те, которые не расхитили, где только ни разбросаны. Однако все это меня решительно не волнует. Я успел пожить в роскоши, о которой можно только мечтать. И теперь мне вполне достаточно двух комнат, трехразового питания и возможности пользоваться хорошей библиотекой. Мыслями я все чаще уношусь в давно ушедшие годы юности. О многих своих тогдашних поступках я сожалею, но стараюсь, чтобы это не слишком портило мне жизнь; я говорю себе: это сделал не ты, а тот другой человек, которым ты некогда был. Я причинил зло разным людям, но раз этого не исправить, я стараюсь искупить свою вину, делая добро другим людям. Временами я не без сокрушения думаю о плотских радостях, упущенных в те годы, когда мог ими наслаждаться; но я знаю, что не упустить их я не мог — я всегда был брезглив, и когда доходило до дела, физическое отвращение удерживало меня от приключений, которые я предвкушал в своем воспаленном воображении. Я был более целомудрен, чем мне хотелось бы. Люди в большинстве своем очень словоохотливы, а старики и вовсе болтливы, и хотя я больше люблю слушать, чем говорить, недавно мне показалось, что я впадаю в грех многоречивости; едва заметив это, я стал себя одергивать. Стариков выносят с трудом, поэтому надо вести себя крайне осмотрительно. Стараться никому не быть в тягость. Не навязывать своего общества молодым — при тебе они чувствуют себя скованно, не в своей тарелке, и надо быть очень толстокожим, чтобы не заметить, как они радуются, когда ты уходишь. Если у старика есть имя, молодые порой ищут знакомства с ним, но надо понимать, что с ним хотят познакомиться не ради него самого, а ради того, чтобы посудачить о нем с приятелями своего возраста. Для молодых старик — гора, на которую взбираются не ради покорения высоты или ради открывающегося с нее вида, а ради того, чтобы, спустившись с нее, похвастаться своим подвигом. Старику надлежит проводить время среди своих сверстников, и если он получает от этого удовольствие, значит, ему очень повезло. Грустно, конечно, бывать на сборищах, где все без исключения стоят одной ногой в могиле. Дураки в старости не умнеют, а старый дурак куда зануднее молодого. Не знаю, кто невыносимее — те старики, которые отказываются считаться с возрастом и ведут себя с тошнотворной игривостью, или же те, которые завязли в давно прошедшем времени и брюзжат на мир, который не завяз там вкупе с ними. Что и говорить, перспективы у стариков не слишком привлекательные: молодые избегают их общества, а в обществе сверстников им скучно. Им не остается ничего другого, как довольствоваться собственным обществом, и мне это на руку: собственное общество мне никогда не надоедало. Я всегда не любил большие сборища, и для меня не последнее преимущество старости — возможность под благовидным предлогом отказаться от приглашения на какой-нибудь вечер или, соскучась, улизнуть с него. Теперь, когда я вынужден все чаще пребывать в одиночестве, оно меня все больше радует. В прошлом году я несколько недель прожил в небольшом домике на берегу Комбахи-ривер; там не было ни одной живой души, но я не испытывал ни тоски, ни скуки. И когда жара и комары вынудили меня покинуть мое прибежище, я с неохотой вернулся в Нью-Йорк. Удивительно, до чего поздно начинаешь понимать, какими милостями осыпала меня природа. Я лишь недавно осознал, до чего же мне повезло: у меня никогда не болели ни голова, ни живот, ни зубы. В автобиографии Кардано — он написал ее, когда ему было под восемьдесят, — я прочел, что у него сохранилось пятнадцать зубов, с чем он себя и поздравляет. Я в свою очередь пересчитал зубы и обнаружил, что у меня их двадцать шесть. Я перенес много тяжелых болезней — туберкулез, дизентерию, малярию и много чего еще, но был умерен в выпивке и еде и в результате здоров телом и душой. Само собой разумеется, в старости не пожить в свое удовольствие, если нет ни здоровья, ни денег. Причем не обязательно больших денег — старикам не так много нужно. Дорого обходятся пороки, в старости же сохранять добродетель не трудно. А вот быть бедным в старости плохо; ради самых насущных своих потребностей прибегать к чужой помощи — еще хуже; и я очень признателен своим читателям: их благосклонность позволяет мне не только не испытывать лишений, но и удовлетворять свои прихоти и оказывать помощь тем, кто вправе ожидать ее от меня. Старикам свойственна скаредность. Для них деньги — средство властвовать над теми, кто от них зависит. До сих пор я не замечал в себе таких дурных наклонностей. Если не считать имен и лиц, память, как правило, мне не изменяет — все, что читал, я помню. Правда, есть в этом и свое неудобство: я прочитал все великие романы по два-три раза и уже не получаю от них прежнего удовольствия. Современные же писатели не вызывают у меня интереса, и не знаю, что бы я делал, если бы не бесчисленные детективы, которые помогают не без приятности коротать время, а по прочтении тут же улетучиваются из головы. Я никогда не испытывал желания прочесть книгу о далеких от моих интересов материях, и по сей день не могу заставить себя прочесть занимательную, равно как и познавательную книгу о людях или странах, мало что для меня значащих. Я не хочу ничего знать про историю Сиама, про обычаи и нравы эскимосов. У меня нет никакого желания прочесть биографию Мандзони, а про бравого Кортеса мне достаточно знать, что он стоял на вершине Да-рьена. Я с наслаждением читаю поэтов, которых читал в юности, и с интересом — современных поэтов. Я рад, что благодаря долгой жизни смог прочесть поздние поэмы Йетса и Элиота. Мне по-прежнему любопытно все, что пишут о докторе Джонсоне и почти все, что пишут о Колридже, Байроне и Шелли. Старость много отнимает — того трепета, с каким впервые читал шедевры мировой литературы, уже не испытываешь — чего не вернешь, того не вернешь. Грустно, конечно, прочитать, скажем, стихи, которые когда-то вызывали у тебя такой же восторг, какой охватывал «астронома» Китса, и прийти к заключению, что не так уж они и хороши. Но есть один предмет, ничуть не менее увлекательный для меня, чем прежде, — это философия, но не философия отвлеченных аргументов и скучнейшей терминологии — «Бесплодно слово философа, если оно не врачует людские страдания», — а философия, которая пытается найти ответ на вопросы, встающие перед каждым из нас. Платон, Аристотель (говорят, что он суховат, но те, у кого есть чувство юмора, найдут в нем немало забавного), Плотин, Спиноза и кое-кто из современных философов, в их числе Брэдли и Уайтхед тешат меня и побуждают к размышлениям. В конечном счете лишь они и древнегреческие трагики говорят о самом для нас важном. Они возвышают и умиротворяют. Читать их все равно, что плыть при легком ветерке по морю, усыпанному бесчисленными островками. Десять лет назад я сбивчиво изложил в «Подводя итоги» свои суждения и воззрения, рожденные жизнью, чтением и размышлениями о Боге, бессмертии, смысле и ценности жизни, и, по-моему, с тех пор не находил причин их изменить. Если бы мне пришлось переписать «Подводя итоги» заново, я бы не так поверхностно коснулся столь насущной темы, как нравственные ценности и, вероятно, сумел бы сказать что-нибудь более основательное об интуиции — тема эта послужила некоторым философам основой, на которой они возвели из догадок целые построения, притом весьма внушительные; мне же кажется, что на фундаменте, таком же неустойчивом, как пинг-понговый шарик в тире, подбрасываемый струйкой воды, можно возвести разве что воздушный замок. Теперь, когда я на десять лет ближе к смерти, я боюсь ее ничуть не больше, чем десять лет назад. Выпадают дни, когда меня не покидает чувство, что в моей жизни все повторялось уже слишком много раз: не счесть, скольких людей я знал, сколько книг прочел, сколько картин, церквей, особняков перевидал, сколько музыки переслушал. Я не знаю, есть Бог или его нет. Ни одно из тех доказательств, которые когда-либо приводились, чтобы обосновать его существование, меня не убедило, а вера должна покоиться, как некогда сказал Эпикур, на непосредственном ощущении. Со мной такого не случилось. Вместе с тем никто не сумел хоть сколько-нибудь удовлетворительно объяснить мне, как совмещается зло с идеей всемогущего и всеблагого Бога. Какое-то время меня привлекала индуистская концепция таинственного безличного начала, которое есть жизнь, знание и блаженство, не имеющее ни начала, ни конца, и, пожалуй, эта концепция представляется мне более приемлемой, чем любой другой Бог, сотканный из людских упований. Но вообще-то я считаю, что это не более чем впечатляющая фантазия. Многообразие мира первопричиной логически не объяснить. Когда я думаю об огромной вселенной с ее бесчисленными звездами и измеряемыми тысячью тысяч световых лет расстояниями, меня охватывает трепет, но вообразить ее Творца — задача для меня непосильная. Впрочем, я, пожалуй, готов счесть существование вселенной загадкой, неразрешимой для человеческого разума. Что же касается жизни на земле, наименее неприемлемой представляется мне концепция, утверждающая, что существует психофизическая материя, в которой содержится зародыш жизни, и ее психическая сторона и есть источник такого непростого процесса как эволюция. Но в чем ее цель, если она вообще имеется, в чем смысл, если он вообще имеется, для меня так же темно и неясно, как и всегда. Могу сказать одно: что бы ни говорили об этом философы, теологи или мистики, меня они не убедили. Но если Бог есть и его заботят людские дела, в таком случае у него должно достать здравого смысла отнестись к ним с той же снисходительностью, с какой разумный человек относится к людским слабостям. Что сказать о душе? Индуисты называют ее Атман и считают, что она существует от века и будет существовать в веках. В это куда легче поверить, чем в то, что ее сотворение обусловлено зачатием или рождением человека. Индуисты считают, что Атман — часть Абсолюта и, истекая из него, в конечном счете в него же и возвращается. Греющая душу фантазия; а вот фантазия ли это или нечто большее — никому знать не дано. Из нее исходит вера в переселение душ, а из него, в свою очередь, выводится объяснение природы зла — единственно вероятное из всех, которые когда-либо изобретало людское хитроумие: оно рассматривает зло как возмездие за прошлые грехи. Однако оно не объясняет, почему всеведущему и всеблагому Создателю захотелось или удалось сотворить грехи. Что же такое душа? Начиная с Платона, многие пытались дать ответ на этот вопрос, но в большинстве случаев они излагали его предположения, лишь несколько видоизменяя их. Мы то и дело употребляем слово «душа» — следовательно, оно что-то для нас означает. Христианство считает, что душа — просто духовная субстанция, сотворенная Богом и наделенная бессмертием, и это один из его догматов. Но и для тех, кто в это не верит, слово «душа» имеет некий смысл. Когда я задаюсь вопросом, какое значение я вкладываю в слово «душа» — могу ответить только, что для меня оно означает осознание самого себя, «я» во мне, ту личность, которая и есть я; а личность эта состоит из моих мыслей, чувств, опыта и особенностей моего телосложения. Мысль, что случайные особенности телесной организации могут влиять на душевную конституцию, многим придется не по вкусу. Что касается меня, я уверен в этом, как ни в чем другом. Моя душа была бы совершенно иной, не заикайся я и будь дюймов на пять выше ростом; зубы у меня чуть торчат вперед, в моем детстве еще не знали, что, если надеть золотую пластину, пока кости формируются, этот дефект можно исправить; будь это известно, мой облик был бы иным, я вызывал бы в людях иные чувства, а следовательно, и мой характер и взаимоотношения с людьми тоже были бы иными. Но что это за штука такая — душа, если она может измениться из-за какой-то пластины? Каждый из нас по своему опыту знает, что жизнь приняла бы иной оборот, не повстречайся нам по воле случая этот или тот человек или не окажись мы в такое-то время на таком-то месте; а значит, и характер и душа у нас тоже были бы иные. Потому что чем бы ни была душа — мешаниной свойств, склонностей, особенностей и сам не знаю чего еще или просто духовной субстанцией, она ощутимо проявляет себя в характере. Полагаю, никто не станет оспаривать, что страдания, как душевные, так и телесные, влияют на характер. Мне случалось встречать людей в бедности и безвестности завистливых, злобных и низких, которые, достигнув успеха, становились благодушными и добрыми. Разве не странно, что величие души было обретено ими благодаря некой сумме в банке и вкусу славы? И напротив, мне случалось встречать людей приличных и порядочных, которых болезни и безденежье делали лживыми, коварными, склочными и недоброжелательными. Вот почему я не склонен верить, что душа — раз она так зависима от тела — может существовать отдельно от него. Когда видишь мертвых, поневоле думаешь: жуть до чего они мертвы. Мне иногда задавали вопрос: не хотел бы я прожить жизнь снова. В общем и целом, я прожил жизнь неплохо, лучше многих, но повторять ее нет смысла. Это все равно, что перечитывать уже раз читанный детектив — такое же праздное времяпрепровождение. Но если предположить, что переселение душ существует — а в него безоговорочно верит три четверти человечества — и была бы возможность выбирать, прожить или нет еще одну жизнь, прежде я, как мне порой казалось, согласился бы на такой эксперимент при условии, что открою для себя те сферы жизни, насладиться которыми мне не позволили обстоятельства или моя собственная брезгливость, как духовная, так и телесная, и узнаю многое из того, на что у меня не было ни времени, ни возможности. Но теперь я ни за что не пошел бы на это. С меня довольно. Я не верю в бессмертие и не желаю его. Я предпочел бы умереть быстро и безболезненно и хотел бы верить, что с последним дыханием моя душа, со всеми ее порывами и несовершенствами, растворится в небытии. Во мне находят отклик слова Эпикура, обращенные к Менекею: «Приучай себя к мысли, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Ведь все хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущения. Поэтому правильное знание того, что смерть не имеет к нам никакого отношения, делает жизнь усладительной — не потому, чтобы оно прибавляло к ней безграничное количество времени, но потому, что отнимает жажду бессмертия. И действительно, нет ничего страшного в жизни тому, кто всем сердцем постиг, что в не жизни нет ничего страшного». Этими словами я почитаю уместным завершить в этот день эту книгу. Прошло пять лет с того времени, как я окончил эту главу. Я не стал ничего в ней менять, хотя и написал с тех пор три из четырех упомянутых в ней романов; четвертый я счел за благо не писать. Когда после долгого пребывания в Соединенных Штатах я вернулся в Англию и посетил тот район Лондона, где должно было происходить действие моего романа, я возобновил знакомство с людьми, которых предполагал сделать прототипами моих персонажей, и увидел, что их жизнь переменилась до неузнаваемости. Бермондзи было уже совсем не то Бермондзи, которое я знал. Война причинила множество разрушений, унесла множество жизней; и вместе с тем она положила конец безработице, страх которой подобно черной туче висел над моими друзьями; теперь они жили уже не в жалких клоповниках, а в чистеньких, опрятных муниципальных квартирках. Обзавелись радиоприемниками и фортепиано, дважды в неделю ходили в кино. Это были уже не пролетарии, а мелкие собственники. Но этими переменами — несомненно к лучшему — дело не ограничилось. Я не узнавал здешних жителей. Прежде, в плохие времена, несмотря на тяготы и лишения, они были веселыми и добродушными. Теперь в них появилась ожесточенность, их грызли зависть, ненавистничество и недоброжелательство. Раньше они безропотно несли свой крест, теперь в. них клокотала злоба на тех, кто имел больше благ, чем они. Они были подавлены, недовольны жизнью. Мать семейства, уборщица, с которой я знаком не один десяток лет, сказала: «Трущобы и грязь исчезли, а вместе с ними исчезли радость и веселье». Я столкнулся с неведомым мне миром. Не сомневаюсь, что и в нем достаточно материала для романа, но я вынашивал другой замысел, а той жизни, о которой мне хотелось писать, не стало, и этот замысел не осуществился. За последние пять лет я, как мне кажется, прибавил малую толику к накопленным ранее знаниям. Случайная встреча с выдающимся биологом дала мне возможность, пусть и весьма поверхностно, ознакомиться с философией организма. Поучительный и захватывающий предмет. Он высвобождает дух. По единогласному, насколько я могу судить, мнению мужей науки, в некий весьма отдаленный период наша с вами Земля прекратит поддерживать жизнь даже простейших организмов, но еще задолго до этого человечество вымрет, как вымерли многие виды живых существ, не сумевшие приспособиться к изменившимся условиям. Поневоле приходишь к выводу, что в таком случае пресловутый процесс эволюции совершенно напрасен и прогресс, приведший к появлению человека, — грандиозная бессмыслица со стороны природы, грандиозная в том смысле, в каком грандиозны извержение вулкана Ки-лауэа или разлив Миссисипи, но тем не менее бессмыслица. Ведь ни один разумный человек не станет отрицать, что на всем протяжении истории человеческое горе намного перевешивало счастье. Человек чуть не постоянно жил в вечном страхе и под угрозой смерти, и не только в первобытном состоянии жизнь его, как утверждал Гоббс, была одинокой, нищей, убогой, скотоподобной, недолгой. Испокон века вера в потустороннюю жизнь очень многим возмещала тяготы кратковременного пребывания в земной юдоли. Им можно только позавидовать. Вера — тем, кому она дана, — помогает найти ответ на неразрешимые вопросы, перед которыми разум останавливается. Некоторые видят в искусстве ценность, которая и есть самооправдание, и они убедили себя, что злосчастный удел обычных людей — не слишком высокая плата за блистательные шедевры художников и поэтов. Мне эта точка зрения не близка. На мой взгляд, правы те философы, которые измеряют ценность искусства силой его воздействия и из этого делают вывод, что его ценность не в красоте, а в положительном влиянии. Но что это за воздействие, если оно не действенно? Искусство, которое всего лишь доставляет наслаждение, пусть и самое что ни на есть духовное, не может считаться значительным: оно сродни скульптурам на капителях колонн, держащих мощный свод, — их изящество и своеобразие радуют глаз, но функциональной нагрузки они не несут. Искусство, если оно не оказывает положительного влияния, всего лишь опиум для интеллигенции. И не искусство помогает утолить скорбь, еще в незапамятные времена с непреходящей силой воплощенную в Книге Екклесиаста. По-моему, та поистине героическая отвага, с какой человек противостоит абсурдности мира, своей красотой превосходит красоту искусства. Я вижу ее в бесшабашности Пэдди Финьюкейна, передавшего по радио летчикам своей эскадрильи, когда его самолет сбили: «Тютелька в тютельку, братцы!» В хладнокровной решимости капитана Оутса, который ушел в полярную ночь навстречу смерти, чтобы не быть обузой своим товарищам. В верности своим друзьям Элен Ва-лиано, женщины не такой уж молодой, красивой и умной, которая выдержала чудовищные пытки и приняла смерть, притом не за свою родину, лишь бы никого не предать. Паскаль в отрывке, который чаше всего цитируют, писал: «Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее вселенной, а она ничего не сознает. Итак, все наше достоинство — в способности мыслить». * * * Прав ли он? Конечно же, нет. Мне кажется, к понятию «достоинство» сейчас относятся с некоторым пренебрежением, и, по-моему, правильнее было бы перевести его как благородство. Бывает и такое благородство, которое порождается не мыслью. Оно дается от природы. Вне зависимости и от культуры, и от воспитания. Оно восходит к изначальным инстинктам человека. Перед его лицом Богу, если он и сотворил человека, следовало бы устыдиться и закрыть лицо руками. И лишь уверенность в том, что человек, при всех своих слабостях и пороках, порой способен проявить редкое величие духа, помогает превозмогать отчаяние. Но все это очень серьезные вопросы, и здесь, даже будь я способен их разрешить, они неуместны. Ведь я подобен пассажиру, ожидающему во время войны корабль в порту. Мне неизвестно, на какой день назначено отплытие, но я готов в любой момент сесть на корабль. Многие достопримечательности я так и не осмотрел. Меня не тянет поглядеть ни на отличную новую автостраду, по которой мне не ездить, ни на великолепный новый театр с наисовременнейшими приспособлениями, который мне не посещать. Я просматриваю газеты, перелистываю журналы, но когда мне дают почитать книгу, я отказываюсь: что если я не успею ее закончить, да и предстоящее путешествие не располагает интересоваться книгами. Я завожу новых знакомых в баре или за картами, но не стараюсь с ними подружиться — слишком скоро нам суждено расстаться. Я вот-вот отбуду. Источник: Уильям Сомерсет Моэм. «Записные книжки» Перевод Марии Лорие

Анимационные работы независимого кинематографа

В практике независимого кинематографа нередко встречались глобальные эксперименты. Культовые режиссеры «артхаусного» направления иногда испытывали свои силы и способности в анимации. К такой практике прибегали Ларс фон Триер, Дэвид Линч, Мишель Гондри — получалось у них довольно интересно. Для них это было лишь экспериментальное отступление от привычного режиссерского стиля, для других анимационные фильмы — отнюдь не случайность и не разовая «акция». Например, для Уэса Андерсона, который выпустил удивительную анимационную полнометражку «Остров собак». Андерсон огромное внимание уделял мультфильмам, которые были совсем не детскими. Наоборот, они наполнены глубоким смыслом, интересными и порой сложными диалогами. Примечательно то, что даже фильмы Андерсона выполнены в таком интересном стиле, что он напоминает анимацию. Такой эффект достигается с помощью неординарных локаций, цветов, съемки и, конечно же, актерской игры. Британский институт составил список, включающий в себя анимационно-экспериментальные работы культовых режиссеров. «Страна дураков», реж. Дэвид Линч. Мультик, размещенный на сайте режиссера спустя много лет после создания. Он рассказывает историю жизни обычного недалекого американского деревенщины и его друзей. Мультик наполнен необычным чувством юмора, которое присуще самому Дэвиду Линчу. Режиссер занимался анимацией начиная с 60-х годов. В этот период вышла самая запоминающаяся работа — «Шестеро заболевают». Спустя некоторое время выходит «Страна дураков», которая была озвучена и отрисована самим Дэвидом Линчем. «Бесподобный мистер Фокс», реж. Уэс Андерсон. История о лисе, одетом в вельветовый костюм, ворующем у трех фермеров — первый полнометражный анимационный фильм Уэса Андерсона, который был выполнен в стиле олдскульного стоп-моушена в Лондоне. До начала производственного процесса Андерсен заявил, что все декорации должны быть выполнены вручную, в миниатюре. В результате чего были созданы куклы, которые сделали мультик необычным, невероятно живым и качественным. Друзья Уэса — Джордж Клуни, Мэрил Стрип, Джейсон Шварцман, Билл Мюррей, Оуэн Уилсон, Уиллем Дефо, Джарвис Кокер не оставили режиссера, они дополнили картину своими невероятными образами. «Путешествие в сплющенную страну», реж. Ларс фон Триер. Задолго до того, как Ларс фон Триер стал одним из самых нестандартных и скандальных режиссеров, он также пробовал себя в анимации. «Путешествие в сплющенную страну» он создал в возрасте 11 лет. Эта история о путешествующей верхом на ките сосиске в сплющенную страну, на своем пути она встречает зайцев, наделенных не самым жизнерадостным характером. Мультик был создан из раскрашенных обрезков бумаги и имел покадровый характер. В конце концов, учитывая возраст будущего режиссера, работа получилась впечатляющая. «Карусель», реж. Жан-Пьер Жёне. Жан-Пьер Жёне — один из постановщиков удивительного фильма «Амели» — за 11 лет до всеобщего признания совместно со своим другом Марком Каро снял анимационный фильм о группе лысых людей с искаженными физиономиями, которые непрерывно кружатся на карусели. Анимация длится всего 10 минут, тем не менее, она обладает жутковатой атмосферой ночи с не заканчивающимся дождем. Мультфильм спустя годы получил премию «César» за лучший анимационный фильм. «Пробуждение жизни», реж. Ричард Линклейтер. «Фильм-прогулка» основан на осознанном сновидении. Различные элементы, характеризующие данный тип снов, которые показаны в фильме, были описаны психофизиологом Стивеном Лабержем. Главный герой картины просто гуляет весь фильм, встречая на своем пути самых различных людей, обсуждает с ними экзистенциальные проблемы. Его цель — познать реальность и найти истинный смысл жизни. Фильм основан на рассказах людей, которые употребляли ЛСД. Автор: Катарина Акопова

Нильс Бор и пивопровод

Оказывается, старейшая пивоваренная компания «Карлсберг» (Carlsberg) не только подарила миру уникальный состав дрожжей для пива, но и презентовала отцу-основателю квантовой физики Нильсу Бору дом с пивопроводом в собственность. Представьте себе дом, в котором кран, а из него течет рекой не вода, а пиво. Мечта любого мужчины. Нет, это не фантазия. Это подарок от пивоварни одному из величайших ученых в истории человечества — Нильсу Бору — за его достижения в области квантовой физики. Еще в 1920 году Нильс Бор стал основателем подразделения университета Копенгагена. До этого физик-теоретик Бор с 1916 года заведовал кафедрой в Институте Теоретической Физики Университета Копенгагена. Финансовую поддержку предоставила пивоваренная компания Carlsberg. Старания не прошли зря. Нильс Бор в 1922 году заслуженно стал обладателем Нобелевской премии, исследовав структуру атома, а также за ранние труды в квантовой механике. Ученый был родом из Дании. Его соплеменники очень гордились тем, что Нильс Бор сделал такой большой вклад в развитие физики. Их радушию не было предела, поскольку Бор был в прямом смысле завален различными по стоимости и качеству подарками. Дарили как обычные люди, так и организации. Из всех особенно посчастливилось отличиться пивоварне Carlsberg. Вот уж блеснуло руководство фабрики оригинальностью. В жадности их точно не обвинишь. Пивовары расщедрились на домик, который размещался на маленьком участке недалеко от самого завода. Домик был необычным. Его соединял с заводом трубопровод, по которому в дом текло пиво. Текло оно круглосуточно, ежедневно, неограниченно и совершенно бесплатно. И такое удовольствие Бора ожидало до конца его жизни. Бор слыл скромным человеком. Известно, что Бор отказался от многих подарков, которые дарили ему датчане, но искушение бесплатным пивом было сильнее его скромности. Да, не каждый житель планеты Земля имеет свой собственный пивопровод. Такой подарок очень пригодился Бору, особенно когда к нему потом съезжались физики всей Европы и других концов света для советов по поводу новых теорий и открытий. И даже сам Эйнштейн (кстати, он был противником новой теории) провел много времени в спорах с Бором. Наверняка не обошлось без бокала пива, а то и не одного.

Гульельмо Маркони: изобретатель радио и сторонник Муссолини

В нашей стране принято считать, что изобретателем радио является Александр Сергеевич Попов. Отчасти так оно и есть, правда, в этой запутанной истории не все так однозначно. Попов действительно был первым, кто нашел достойное применение радиоволнам, однако, этот факт был открыт миру только спустя сто лет известным научным изданием. Все из-за подписанного когда-то соглашения о неразглашении, поскольку Попов преподавал в то время в Морской инженерной академии. В конце XIX века, а именно в 1895 году, в год изобретения радио, среди современников его не считали единоличным создателем этого жизненно важного механизма. Большинство мировых ученых считали итальянского изобретателя Гульельмо Маркони основоположником радиотелеграфии. Родился и вырос будущий изобретатель в семье богатого болонского землевладельца. С ранних лет мальчика интересовали радиотехника и физика. К 13 годам его успехи в учебе и познания в точных науках начали реализовываться в собственных студенческих проектах. В таком юном возрасте Маркони был уже студентом технического университета. Его настольными книгами стали научные труды Николы Теслы и Генриха Герца. И уже тогда он пытался проводить первые эксперименты с магнитными радиоволнами. В 1895 году, когда ему было всего 21 год, Маркони осуществил ряд успешных опытов по передаче магнитных волн на расстоянии. Он сразу же предложил свои наработки Министерству почты и телеграфа, однако соотечественники не оценили по достоинству изобретение молодого ученого, посчитав его несерьезным. В порыве эмоций Маркони переехал в 1896 году в Лондон, где продемонстрировал британским коллегам преимущества своего изобретения. Его наработки заинтересовали тогдашнего министра почты В.Г. Пирса, который предложил сотрудничество. После ряда экспериментов 2 сентября 1896 года изобретение Маркони, наконец, было показано широкой публике. Передатчиком послужил доработанный им генератор Герца, а приемником стал немного усовершенствованный прибор Попова, что косвенно подтверждает первенство русского ученого в изобретении оригинальной рабочей схемы. К восторгу английской публики первая радиограмма была послана на расстояние трех километров. Патент на свое изобретение ученому удалось получить в 1897 году. В том же году он организовал собственное акционерное общество. Многие известные ученые и видные деятели поспешили тогда вложиться в акции перспективного предприятия. С каждым новым экспериментом расстояние передаваемого сигнала только росло: рубеж в 21 километр был преодолен осенью того же года. В 1900 году в Челмсфорде открыли первый беспроводной телеграф, а уже к 1901 году была налажена радиосвязь через Атлантический океан. Спустя почти десятилетие Маркони был удостоен Нобелевской премии. Уже будучи немолодым человеком, Гульельмо вернулся в Италию в статусе всемирно известного изобретателя почти сразу после Первой мировой войны. Ему предложили почетный пост сенатора и представителя Италии на международной арене. С приходом к власти Муссолини его позиции только укрепились, ведь он сам симпатизировал фашистам и в 1923 году даже вступил в Национальную фашистскую партию. А в 1930 году Муссолини предложил Маркони возглавить Королевскую академию Италии. Чем же так покорил маститый ученый экстраординарного диктатора? Однажды на встрече с Муссолини Гульельмо рассказал Дуче о возможном применении его наработок в еще не существовавшей тогда космической отрасли, чтобы связаться с помощью радиоволн с «марсианами». Возможно, сейчас это может показаться безумием, но тогда в 20-30-х годах теория о существовании возможной жизни на Марсе была очень популярна даже среди уважаемых ученых. Во всем цивилизованном мире устраивались широкие дискуссии и открытые лекции на эту тему, в том числе в СССР. Муссолини предложение Маркони показалось настолько привлекательным, что ученый вскоре был избран в Фашистский совет, где ему дали почти неограниченную власть и финансовую поддержку. Маркони с большим энтузиазмом принялся за работу, и уже спустя пару лет на территории Италии был замечен неизвестный летающий объект, что было задокументировано в фашистских архивах в виде рисунка и свидетельств очевидцев. Муссолини посчитал это добрым знаком и даже издал ряд указов, призывающих население оказывать всяческую поддержку прибывшим инопланетянам на территорию Италии. Естественно, вся эта история — лишь легенда, но некоторые конспирологи до сих пор считают, что тогда, в 1933 году, инопланетяне действительно прилетали и встречались с диктатором. Сам Гульельмо Маркони так и не пережил фашистский период и скончался 20 июля в 1937 году в статусе «отца радио». Автор: Мария Молчанова